Журавль в клетке - Наталия Терентьева

Я в очередной раз только подивилась гладкости его циничных формулировок, а он рассудительно пояснил:

– Потому что по природе своей мужчина любит новое, а женщина привычное. А ты, кстати, что любишь, Егоровна?

– Я люблю работать, успокойся, пожалуйста. И не люблю доморощенных философов, – ответила я твердо, изо всех сил сопротивляясь желанию снова сесть к нему поближе.

А кого любишь? Вояк в штатском? – спросил Соломатько. Я очень надеялась, что он не видит, в каком я замешательстве. – А по праздникам у них во-от такая большая звезда во лбу горит. И на погончиках – тоже…

Я не покраснела, конечно, но внутренне напряглась. Похоже, что без Маши тут не обошлось. Создает мне имидж… Впрочем, возможно, это все тот же «компромат», который так лихо за пару дней добыл о нас его пронырливый начальник охраны.

Я не стала позориться, спорить и объяснять, что вояка в штатском – это одна из самых лучших моих несостоявшихся «партий», чуткий, тонкий, молчаливый человек, бывший внешний разведчик, который, скорее всего, действительно любил меня. Он подарил Маше необыкновенного звучания немецкое пианино, а меня пытался свозить отдыхать в Ниццу за свой счет. И просто трепетно относился к нам обеим.

Он ходил ко мне в больницу, куда я попала с острым холециститом на нервной почве, видел меня растерзанную, ненакрашенную, замученную бесконечными жуткими анализами и процедурами с заглатыванием шлангов и лазерных трубок, в страшном синем байковом халате и войлочных тапках. Он держал меня за руку, гладил по нечесаной, немытой голове и говорил, что я самая красивая больная в мире.

Он был нежный, чуткий, сдержанный и честный. Не подошел он мне своим настойчивым стремлением жениться и завести ребенка. Я почти согласилась с первым – ну подумаешь, можно и штамп в паспорте поставить, если так уж необходимо… А жить по-прежнему отдельно и встречаться по выходным. Сначала я так себе представляла возможное супружество с бывшим разведчиком. И пыталась растолковать ошеломленному моей расчетливостью жениху, что в нашем зрелом возрасте гостевой брак – отличная форма взаимоотношений, разумеется, честных и более романтичных, чем ведение общего хозяйства. Жить отдельно, чтобы не наблюдать издержки неизбежного старения нашего несовершенного организма и, пока еще находятся силы ходить и есть без посторонней помощи, превращать встречи в праздники.

Но ребенок… Во-первых, с ребенком пришлось бы жить вместе. А во-вторых и в-главных, я считала и считаю, что ребенок получается красивый, умный и здоровый только от любви. Это, разумеется, субъективно, однобоко и условно. Но я так считаю. И даже сказала об этом Маше, которую все-таки стараюсь по возможности не нагружать горькими плодами «опытов быстротекущих дней».

Не нами так задумано – половинки, в конце концов надоедающие друг другу хуже горькой редьки, соединяются для продолжения себя самих. Кому и зачем так нужно, какие высшие законы мы слепо и беспомощно при этом выполняем – никто не знает. Но точно, что изначальный закон таков – полюбить, чтобы произвести на свет свое подобие и новую частичку рода человеческого. И пусть миллионы раз то же самое делалось без любви, я-то лично хорошо знаю этот закон природы. Он для меня так же неоспорим, как смена дня и ночи. Я ему последовала и довольно опрометчиво родила ребенка, не будучи замужем. Но родила от настоящей, единственной любви. И получилась умная, красивая и талантливая девочка Маша. Как же я буду его, этот важнейший закон мироздания, теперь нарушать?

Я хотела как-нибудь красиво, но искренне извиниться перед несчастным бывшим разведчиком за свой отказ, так, чтобы не обидеть его. И все никак не находила нужных слов. Не могла же я сказать ему: «Извини, я с тобой встречаюсь, но тебя не люблю. И жить с тобой не смогу. А тем более вынашивать твоего ребенка. И вместе его растить».

И не могла я Соломатьку рассказать сейчас эту недавнюю историю, за которую меня ругали все без исключения друзья и близкие. Поняла меня – то ли из детского эгоизма, то ли из юношеского максимализма – одна только Маша. Она даже сумела поговорить с разведчиком. «Вы не переживайте, Сергей Валерьевич, – серьезно объясняла ему Маша по телефону, – маме для ее образа никак нельзя быть более счастливой, чем те женщины, которые смотрят ее передачу и пишут ей, и звонят, понимаете?» Я тогда еще отругала Машу за вранье.

Потому что все, что мы обе говорили ему, было враньем от первого до последнего слова. Просто я в своей жизни хотела выйти замуж только за одного человека. А за других – не хотела. Вот и все.

– Почему ты так маниакально стремишься со мной сблизиться, с первого дня, как мы с тобой здесь встретились? – напрямик спросила я сейчас этого человека.

– Не знаю, – пожал он плечами и весело посмотрел мне в глаза.

А я почувствовала, как сильно стукнуло, замерло и снова застучало быстрыми толчками сердце. В его веселых и абсолютно непроницаемых глазах я увидела что-то такое, что сделало меня на миг абсолютно счастливой. Без слов, без близости, без обещаний.

Может, это и есть ответ? Почему я так никому и не отдала ключи от своей квартиры за пятнадцать лет…

Вечером, идя к Соломатьку с ужином (Маша наотрез отказалась нести ему еду, он же отказался выходить из комнаты), я дала себе слово больше ни о чем таком с ним не говорить – какой смысл?

Пока он ел, я сосредоточенно отрезала от яблока кусочки и складывала их красивой ровной горочкой, и мы молчали. Потом Соломатько отодвинул тарелку, взял несколько кусочков из моей яблочной горки, разрушив ее, и сказал:

– Давай, говори. Вижу ведь – перекипаешь. Начни с самого плохого, тогда в конце мы помиримся и поцелуемся. Шучу-шучу! Не бесись! Ю ар вэлком, как говорится. Руби сплеча, бей сгоряча…

Я остановила его:

– Знаешь, все эти годы, с кем бы из мужчин я ни разговаривала, мне всегда было жалко своих мыслей, слов, эмоций. Они предназначались только тебе, и мне казалось, что только ты смог бы понять, лучше всех понять меня. Я иногда на полуслове прекращала какой-нибудь разговор от острого ощущения невосполнимости потери. Только ты мог бы быть моим достойным собеседником, существующим со мной на одной волне. А сейчас я смотрю и вижу – да ничего подобного! Ничего подобного… Ничего ты не понимаешь, не хочешь или не можешь.

– Хочу и могу! – гордо сказал Соломатько и сделал выразительный поворот бедром. – Ты проверь, Машка, проверь… что украшение мужчины – не только ум и седина. Помнишь такую песенку из пионерского детства?

– Дурак Глупый дурак. Сюрфас.

– Попрошу ругаться по-русски! – Соломатько охотно ухватился за возможность побалагурить.

Он думал, что я с ним играю в его любимую игру. Щенок за время пути успел подрасти, а игра осталась все та же. Игра в слова на грани фола. Ничего, ровным счетом ничего не значащие слова, ловкий запуск тяжелых пятачков шестьдесят третьего года по ровной поверхности воды. У чемпионов – пятачок летит ровным бреющим полетом почти параллельно воде, а потом бряк-бряк-бряк – прыгает по воде, подчиняясь какому-то загадочному закону механики. Механика же Соломатька предельно проста. Что там под водой? Да кому это надо! Бряк-бряк по сверкающей поверхности, одно слово цепляет другое, собеседник смеется, все довольны, все давно забыли, о чем шла речь. При этом направленность шуток всегда одна и та же.