Журавль в клетке - Наталия Терентьева

Я прямо задохнулась. Попыталась посчитать до десяти или хотя бы до трех, но не получилось.

– Оставь подобные убеждения для своей половины! Это ей нужен муж, а тебе тихая гавань и родственные тусовки, на которых ты чувствуешь себя единицей клана! Лучшей, исключительной, непонятой и загадочной единицей мощного, непотопляемого, надежного клана! И вам наплевать, что дети ваши выросли во лжи. А я так не захотела. Да! Да! Я сто, двести раз за эти годы думала – права ли я, не позвонить ли тебе, не показать ли Маше, что есть живой человек, которому она может сказать «папа». Только едва я представляла себе, как ты трусливо оглядываешься – не видит ли кто тебя в этот момент, так тут же отказывалась от своих сомнений… Да, я не хотела приучать ее к двуличности, к тому, что человек может и там поднаврать, и тут недоговорить, и там чуть-чуть полюбить, и здесь милостиво принять любовь в виде маленького сексуального подарка… И еще – я не хотела, чтобы она со временем стала понимать, что ее мать играет какую-то жалкую роль в твоей жизни. – Я перевела дух и договорила: – Кстати, с женой твоей я ролями поменяться бы не хотела!

– Потрясенные зрители аплодируют стоя! – Соломатьку наверняка хотелось поглумиться повыразительнее, но он только энергично помахал руками над головой, изображая потрясенных зрителей, и успокоился. – Завидуешь, Егоровна. Мелко и гнусно завидуешь. Потому что живешь вдвоем со своей корыстной дочкой Машей, и никому-то ты вместе с ней по большому счету не нужна. Вот и весь сказ. А теперь иди. Ты мне страшно надоела. Еще пятнадцать лет назад, кстати.

– Пошел ты к черту, – от полной беспомощности повторила я.

– Да я пошел бы, Егоровна. Развяжи веревку, и я пойду. – Он помахал рукой, на которой свободно болталась веревка.

– Ну в конце концов, Соломатько, развяжи ты сам себе и руки, и ноги, и все остальное… И иди себе подобру-поздорову.

– А вы? – быстро спросил Соломатько.

– Мы-то? Ну не оставаться же нам здесь. И мы тоже пойдем.

– Нет уж, Егоровна. Не выйдет. Вы меня связали… вернее, ты меня мечтала повязать пятнадцать лет назад, а вот Машка взяла и связала. Так пусть она и развязывает. С поклонами и извинениями. За себя и за мамашу.

– Плохо ты Машу знаешь, – сказала я, и зря.

– Я ее, благодаря тебе, вообще не знаю. Пойдем по второму кругу? Нет? Тогда развязывай! Давай-давай, а то дел поднакопилось – не разгрести, да и Танюшка волнуется, не знает, как быть, – и денег жалко, и мужа тоже. Надо успокоить бедную… И с вами, мародерами, надо что-то решать…

Я не стала дослушивать бормотание Соломатько, который от скуки готов был говорить на любую, даже самую болезненную, тему. Не уверена, что в другой ситуации он стал бы так долго и с повторами, цепляя меня и будоража себя, заставлять меня копаться вместе с ним в давно и благополучно забытом прошлом. Забытом с большим трудом.

Я пошла на веранду, к Маше, с твердым намерением убедить ее окончательно отказаться от идиотской, бредовой затеи и собираться домой. Хотя бы сходить посмотреть, заведется ли машина, – вчера стало совсем холодно, а машина как стояла у ворот, так и стоит, мог промерзнуть аккумулятор. Займемся машиной – глядишь, и прервется наш непонятный, остановивший время и перевернувший реальность предновогодний отпуск у Игоря на даче… Иногда достаточно щелчка, чтобы прекратить сон или морок… А то, что происходит, – это точно, словно морок…

Я застала Машу за неожиданным занятием. Она смотрела на себя в два зеркала – маленькое и настенное, пытаясь разглядеть свой профиль.

– Похожа, похожа, как две капли воды! – с разгону сказала я и сама испугалась.

– Мам!.. – Машка сразу не нашлась что ответить.

– Ты ведь это хотела понять? Да, ты похожа на Игоря внешне. Но совсем не похожа внутренне.

«Поздравляю, гражданочка, соврамши!» – тут же подумала я. Ничего себе: вру с ходу, с налету, не задумываясь. Ведь и внутренне Маша на него похожа. Я всегда это видела, с самого первого года. И старалась как-то постичь не во всем близкую мне природу моей собственной дочери, обуздать ее, направить или просто с ней смириться.

– Правда? – Маша очень хотела, чтобы ее слова звучали небрежно. – А мне кажется иногда – вот он что-то говорит, и я бы точно так же сказала. Ну, может, другими словами, но похоже.

– Хорошо, Маша, – решилась я. – Ты похожа на Игоря. Смотри, как ты быстро научилась говорить с ним на его идиотском, все на свете выворачивающем и осмеивающем языке. Ты совсем непохожа на меня. И я всегда это знала. Только что это меняет? Ты хочешь жить с Игорем и его женой? Попросись, хотя вряд ли они тебя возьмут, шантажистку и мародерку!

Машка начала плакать вслед за мной, что с ней случается крайне редко, но я остановиться уже не могла, даже ради нее.

– Или что? Ты хочешь мне сказать: «Мама, ты дура, ты вечно чем-то недовольна, собой в первую очередь! Что-то там делаешь, скребешься, стараешься, мучаешься, сама не зная зачем… А вот папа – замечательный человек, веселый, легкий, остроумный, богатый… Он все про жизнь знает, у него на все есть ответ! И очень смешной ответ, а не глубокомысленный, от которого тошно становится. Мне с папой хорошо, а с тобой – плохо! Ты мне трусы от Труссарди не можешь купить – простые белые трусы, с двумя буквами TR, которые стоят дороже, чем все твои подарки за год, а папа – может!» Да? Ты это хотела мне сказать?

Выслушав пассаж о трусах, бедная Машка разревелась окончательно, потому что вообще непонятно, откуда они взялись в моем ревнивом материнском воображении, эти белые трусы от Труссарди.

Я же перестала плакать, и теперь во мне боролись два желания – стукнуть изо всей силы ногой, рукой, головой – не знаю, чем – по набитому посудой шкафу, и чтобы все разбилось к чертовой матери! Или пойти и стукнуть изо всей силы рукой, ногой или палкой по голове Соломатька! Но чтобы Маша перестала плакать и чтобы я ей больше никогда не говорила такие ужасные и несправедливые вещи. Чтобы все вернулось на две недели назад, когда не было в помине никакого Соломатька в нашей с ней жизни, и был он только в моей душе, и то уже в каком-то дальнем пыльном закутке, куда заходить не хочется.

А что делать теперь? С ним, идиотом, с этим дурацким выкупом, что делать с нашей спокойной жизнью, как втиснуть туда Соломатька, ничего не нарушая, или как его теперь оттуда вышвыривать? Честно говоря, на чувства Соломатька мне было наплевать, потому что я была абсолютно уверена – нет у него никаких чувств. Ни к кому. И не было никогда. Точный, жесткий расчет, жизнь по плану, беспощадное уничтожение того, что мешает, – вот что такое Машин папа. И права я была, сто раз права, что не давала ей общаться с ним. С их-то генетической похожестью! Получила бы второго Соломатька. А так все-таки есть надежда, что из Маши уже не вылезет эта лживая, ускользающая гадина, что…

Стоп. А ее выходка с выкупом? Да ведь мне бы в голову такая ахинея никогда не пришла! И если подумать, то Машка действует вполне в духе Соломатька – с шуточками-прибауточками, не поймешь – серьезно или нет, а ведь не отпускает она его. И меня как-то, непонятно как, прижала, перетянула на свою сторону. Может, она правда ждет денег, как в сердцах сказал Соломатько, моя корыстная дочка Маша? Ну что ж. Достойный итог нашей жизни. Моей и его.