Миссия в Париже - Игорь Болгарин

Заболотный ничего не отвечал Кольцову, тяжело молчал.

– Понимаю тебя, Павло! – продолжил уговаривать его Кольцов. – И все же прошу: приюти его! Пригрей! Никогда не ходил с протянутой рукой. А тут протягиваю руку, прошу: помоги спасти его. Он много настрадался, переосмыслил свою жизнь, и верю, он еще сможет стать не только хорошим, но и нужным людям человеком.

– Ну что ж… Ну ладно… Кто б другой просил – отказал бы. Но ты! – не очень охотно согласился Заболотный и тут же твердо предупредил: – Но если что, сам понимаешь – своей же собственной рукой выкину его на улицу. А вдруг что сурьезное, без всяких там сожалениев отдам его под трибунал. Если устраивают тебя такие мои условия, я согласный.

– Спасибо, Павло. Я надеюсь, ты еще когда-нибудь мне за него спасибо скажешь.

– В народе как говорят? – Заболотный задумчиво простучал на рояле «чижика-пыжика». – Дай-то, Боже, нашему телятку волка съесть.

Дни зимой короче воробьиного скока. Едва рассветет, глядишь, уже вечереет. В залу, где они сидели, потихоньку закрадывались сумерки.

Они уже обо всем переговорили и теперь ждали загулявших где-то в поселке Гольдмана и Миронова.

Кольцов подумал, что Гольдман неспроста увел Миронова с собой. Вдали от суеты, в тишине он надеялся обстоятельно поговорить с Мироновым и выяснить, чем дышит, какую ценность представляет собой этот человек. Вероятнее всего, он делал это для того, чтобы уберечь неопытного в обычных житейских делах и легковерного Кольцова, который безоглядно кладет за Миронова свое доброе имя, от больших неприятностей.

– О чем думаешь, Андреич? – прервал размышления Кольцова Заболотный и, по-своему поняв его молчание, успокоил: – Ты уж, пожалуйста, не сомневайся. Не дам пропасть человеку. Во всяком случае, крепко постараюсь.

– Скажи, Павло, я там, над воротами, видел новую надпись «Коммуна номер один», – вспомнив что-то, спросил Кольцов.

– То один местный старичок постарался. Говорит, был художником. Я его тоже наметил пригласить. Может, кто из детишков захочет в художники выбиться, пусть поможет.

– Это хорошо, – согласился Кольцов. – Но я не о том. «Коммуна» – тут все понятно. Но почему «номер один»? Кто тебе, Павло, этот номер присвоил?

– Так сами себе и присвоили, – не задумываясь, с готовностью ответил Заболотный: видимо, кто-то уже задавал ему этот вопрос. – Потому как мы первые до этого додумались. Вот ты, Павел Андреевич, много по свету поездил, много всякого повидал. Скажи мне, только честно: слыхал ты, что б вот так, как мы, сирот еще где-нибудь до гурту собирали? Чтоб чужие люди им вместо родителев становились?

Кольцов промолчал. Ему, и верно, не доводилось про такое слышать. О домах призрения, где бездомных стариков до последних их дней докармливали, слыхал. А вот до детской коммуны, может, и прав Заболотный, пока еще никто не додумался.

– Молчшь? То-то же! Потому номер один! – удовлетворенно сказал Заболотный и продолжил: – И еще. Тоже насчет моих размышлений. Мы тут еще один домик приглядели, тоже вроде как бесхозный. Весной ремонт сделаем. Девчаток в нем разместим.

– Прямо наполеоновские у тебя планы, Павло!

– Вот! Ты в самое яблочко попал! – обрадовался Заболотный. – Я тут на чердаке книжки отыскал. Одна особенно мне понравилась. Про Наполеона. Две ночи напролет читал. Веришь-нет, все вроде как про нашу коммуну. Только Наполеон всех инвалидов, в войнах искалеченных, собирал и тоже им что-то вроде коммуны устраивал. А вот про детишков не подумал, не побеспокоился. А они больше всех не только в войнах, но и в других всяких передрягах страдают.

– Ты так меня убеждаешь в необходимости детской коммуны, вроде как не мы с тобой эту самую коммуну начинали, – улыбнулся Кольцов.

– Про это я не забываю. Но тогда то была только первая мысль. Ну, вроде зажженной в темноте спички. А для того, чтоб светло стало, надо каганец запалить. Или там лампу-семилинейку. Наша коммуна, я так понимаю, это все равно, как зажженная спичка. Потому номер один. А теперь, глядишь, мы нашей спичкой сотни каганцов запалим. Если б ты, Павел Андреевич, только знал, сколько детишков по всей России сейчас без родительского призора осталось! – с глубокой душевной болью тихо сказал Заболотный. – Спасать надо!

Вернулись из своего странствия по Основе Гольдман и Миронов. Кольцов стал присматриваться к выражению лица Гольдмана, пытаясь определить, какое впечатление произвела на него их беседа, к какому выводу он пришел относительно Миронова.

Но лицо Гольдмана было, как всегда, непроницаемым, скупым на внешние эмоции.

Едва Миронов вошел в зал, Павло стал тоже по-особому, внимательно и оценивающе, к нему присматриваться. Словно примерялся, пытаясь уже заранее предугадать, сойдутся ли они характерами, сработаются ли.

Миронов же, увидев в зале рояль, весь как-то просиял, подошел к нему, как бы невзначай дотронулся до клавиш. И рояль отозвался не какофонией звуков, а парой осмысленных музыкальных аккордов. И уже даже по этому можно было понять, что Миронов знаком с этим инструментом не понаслышке.

– Умеете? – с надеждой спросил Заболотный.

– Боюсь сказать «да», – ответил Миронов. – Когда-то меня чему-то учили, но я не был прилежным учеником.

– Попробуйте.

– Знаете, с возрастом стали хуже слушаться руки. Неоднократно в этом убеждался, – пожаловался Миронов. Но отказываться не стал.

Он поднял руки на уровень глаз и, массируя пальцы, стал ими как бы перебирать воздух. Затем пододвинул к роялю стул, удобнее на нем устроился. Для разминки несколько раз проиграл гамму. И лишь после этого, немного помедлив и сосредотачиваясь, заиграл.

Играл он что-то незнакомое. Может быть, импровизировал. Но это была музыка. Печальная, раздумчивая. Иногда пальцы ошибались, он поправлялся. Но всем было ясно: когда-то, очень давно, он действительно умел хорошо играть.

Заболотный обернулся к Кольцову, орлиным взглядом посмотрел на него. Надо думать, он не только оценил игру Миронова, но и был благодарен Кольцову за его настойчивость.

Тихонько пропела дверь, образовав узкую щелочку. И этот едва слышимый тонкий скрип громом отозвался в ушах Заболотного. Он быстро, на цыпочках, прошел к двери, гневно ее широко распахнул. И застыл. Под дверью, сгрудившись, вытягивая шеи, стояли все его мальчишки и девчонки и с восторгом вслушивались в доносящиеся из зала звуки.

Заболотный посторонился, чтобы детям было лучше видно и слышно играющего, и в такой, не очень удобной, позе застыл и сам.

Дети слушали музыку. А Заболотный стоял в двери и думал о том, что в его жизни было не так уж много счастливых минут и что эта – одна из них.

Только вечером Кольцов доложил Менжинскому о своем прибытии. Менжинский не был знаком с Кольцовым, впервые его видел, хотя слышал о нем много. Главным образом от Дзержинского.