Столыпин - Аркадий Савеличев

Закричала она, когда в уцелевшем закрайке дома ее уложили в кровать и до прихода доктора стали омывать кроваво-грязные ножки, из которых торчали раздробленные кости…

Теперь она кричала не переставая.

Рядом на притащенной кушетке уложили и Аркашу.

Отец тоже кричал:

– Да зачем мне все министерские посты, если дети… дети мои!..

Он захлебнулся от собственной вины и от сына к дочке, от дочки к сыну крутил поникшей головой…

Но это был единственный срыв в первые минуты. Видя, что в доме сейчас не найти телефона, он начал давать первые безотлагательные приказания столпившимся слугам:

– Гаврила, беги к соседям, звони профессору… да, да, нашему! И хирурга чтоб прихватили, и еще кого найдут под рукой! И карету… «скорую» карету!..

Остальным указал на пляшущие языки пламени:

– Не видите? Заливайте!

Он хотел послать гонцов и в свое министерство, но опередил полковник Герасимов. Верхом, на полном галопе! Весть каким-то образом долетела туда. Полковник правильно решил: верхом быстрее.

Герасимов только склонил голову на мгновение и решительно выпрямился:

– С вашего разрешения, Петр Аркадьевич, я займусь осмотром прямо по горячим следам!..

Это не было расхожим словом: деревянные обломки еще дымились, даже попыхивали открытым огнем, хотя опомнившиеся слуги усердно заливали их водой из Невки.

Уже оттуда, из дымящегося ада, полковник Герасимов послал беспощадное обещание:

– Честью клянусь… я найду вас, подонки, я самолично покараю вас!

Метавшийся между детьми и полицейскими отец подсказал:

– Эти трое смерть свою уже нашли. Искать надо тех, кто послал их сюда…

– Да-да! – был ответ. – И это сделаем. Всенепременно! – Он глянул на лицо своего начальника: – Вы бы отдохнули, Петр Аркадьевич? Все остальное сделается без вас.

Под это дружеское сочувствие Столыпин вспомнил необходимое; кружившего вслед за ним с полотенцем через плечо камердинера даже подбодрил:

– Правильно, правильно, Севастьян. Приготовь мне, братец, умыться, найди чистый мундир… и прикажи кучеру заложить пару лошадей…

Последнее он уже недовольно прокричал, потому что камердинер не понимал своего хозяина.

– Именно так, как я сказал.

Через два часа… нет, уже через полтора… должно было начаться запланированное заседание правительства.

Узнавший про это Герасимов стал отговаривать. Услышала споры и Ольга. Совсем голову потеряла! Прибежала как фурия! Он никогда ее такой не видел.

Как ты можешь, Петр Аркадьевич, бросать нас в такое время?! Когда твои дети!..

Уговаривать ее было бесполезно. Он лишь кивнул на подскакавших в карете «скорой помощи» врачей:

– Оля, не надо так… Они лучше меня позаботятся о детях.

Пока врачи во главе с главным петербургским хирургом делали первый осмотр детей, он успел умыться и переодеться в свежий, на счастье, уцелевший мундир.

Под крики неумолкавшей Наташи, под всхлипы задыхавшегося от слез Аркаши, под озлобленный взгляд Олюшки – наказал и последнее, уже врачам:

– Я вернусь через пару часов. Без меня ничего решительного не предпринимайте.

– Да, но у девочки безнадежно раздроблены ноги. Кажется, обе придется ампутировать, причем немедленно, чтобы не произошло заражения, – был неподобающе категоричный ответ.

Столыпин резко вскинулся:

– Милый профессор! Я не позволю ампутировать эти ножки… – Он припал губами к окровавленным бинтам. – Делайте все возможное, а в помощь… я привезу наше светило… – Он не назвал фамилию, но и без того было ясно, кого имел в виду. – До утра гангрены не произойдет?

– Постараемся, Петр Аркадьевич, видит Бог…

– Старайтесь, мои милые, уж истинно с Божьей помощью… А ты, Олюшка? – обернулся к жене. – Ты после меня поругаешь.

Поцеловав и Аркашу в забинтованный лобик, он вскочил в ожидавшее его парное ландо, про себя повторяя:

«Все посты, все звания… все отдам ради вас, мои ненаглядные!..»

Однако ж заседание правительства открылось ровно в назначенный час и прошло как должно, по полной программе.

В два часа, обещанных врачам и милой Олюшке, Столыпин никак не мог уложиться. Он то и дело связывался с женой по телефону – на Аптекарский остров с курьерами и телефонистами был отправлен новый аппарат, – но там, на другом конце провода, были только слезы, молчание врачей и полнейшее непонимание его положения. Это заседание правительства готовилось давно и проходило в тяжких спорах и муках; оно решало, сможет ли премьер переломить всеобщее тупоумие, оставленное Горемыкиным, и начать задуманные реформы. Там требовали ампутации хотя бы одной ноги – здесь «неспешного успокоения». Столыпин обещал исполнить то и другое – дайте только срок, дайте! С ампутацией можно подождать до утра…

Законы не ждут!

Перед ним лежала целая пачка законов, которые следовало провести через правительство, а потом и через крикливую Думу. И чем лучше, обоснованнее будут правительственные предложения, тем легче сдастся Дума.

Он и от заседательского стола слышал крики дочери, всхлипы малютки Ади – у него ведь тоже была сломана ножка, – но в памяти держал целую пачку законов…

«О свободе вероисповедания…»

«Об улучшении быта рабочих и государственном их страховании…»

«О преобразовании местных судов…»

«О реформе высшей и средней школы…»

«О подоходном налоге…»

«О земском самоуправлении в Прибалтийском и Юго-Западном крае…»

«О неприкосновенности личности и гражданском равноправии…»

И главное в муках задуманное:

«ОБ УЛУЧШЕНИИ КРЕСТЬЯНСКОГО ЗЕМЛЕВЛАДЕНИЯ…»

Этот закон был подчеркнут красным карандашом; его первым и следовало бы принимать. Но Столыпин знал страх своих министров перед законом, который ставил с головы на ноги все российское землевладение, в первую очередь помещичье. А кто из министров не был помещиком? Не святым же духом живут!

Как и предполагал Столыпин, уже обсуждение первых законов измотало министров, не привыкших слишком много думать. «Землю» они сдали без боя. Видимо, надеялись, что в Думе этот закон все равно не пройдет.

Но они не могли угадать дьявольский план своего премьера. О том знал только далекий от внутренних российских дрязг министр – иностранных, увы, иноземных дел. А потому самый смелый. Да и умеющий держать язык за зубами. Столыпин еще до покушения поделился с ним «военной стратегией». Так она примерно звучала: «Если враг не сдается, его уничтожают». Истинно суворовский натиск! Извольский тогда сказал: