Тайны советской кухни. Книга о еде и надежде - Анна фон Бремзен

— Головка, как она? — наседали люди в белых халатах. В головке стучало, долбило, пульсировало. Вот как, раз уж вы спросили, я встретила зарю новой эпохи — потеряв сознание от алкогольного отравления. Ах, «Изабелла».

Ах, заря, историческая похмельная заря…

Двигатель «жигулей» окончательно вышел из строя где-то под Киевом. Христообразного геолога Юру за бутылку буксировал 850 километров до Москвы грузовой ГАЗ. Мы с Джоном уехали ночным поездом с красной ковровой дорожкой в коридоре. Вернувшись в Мельбурн, в лето, мы сидели на зеленом холме, облокотившись на огромные чемоданы. Мы были бездомны и несчастны: сорвалась договоренность о найме квартиры. Вскоре я вернулась в Нью-Йорк, оставив дерриданина в Австралии. Наши отношения пошли ко дну под тяжестью агонии СССР, но еще несколько лет тянулся роман на расстоянии (Джон поселился в Калифорнии). Его путевые заметки так и не вышли.

* * *

В 1992–1999 годах ельцинская «дерьмократия» ввергла Россию в шок свободного рынка. Дикая инфляция, невыплата жалких зарплат — прежние голодные годы на одной квашеной капусте вспоминались как изобилие. Маленький человек лишился всего: идентичности, гордости, сбережений, крымских пляжей и утешительной имперской риторики. Не говоря уж о советском социальном обеспечении. Более того, Борис Ельцин, этот рыцарь суверенитета, начал войну, чтобы не дать отделиться Чечне.

В 2000 году безвестный кагебешник был избран вторым президентом постсоветской России и принялся играть мускулами. Ожили символы и риторика авторитаризма, в том числе советский государственный гимн, в котором вместо слов «Союз нерушимый республик свободных» теперь поют «Россия — священная наша держава». При путинской нефтедолларовой клептократии расцвел эгоцентричный консьюмеризм. Новой государственной идеологией (которую яростно клеймила интеллигенция) стали деньги и гламур. В наши дни москвичи все еще заказывают в симпатичных «этнических» ресторанах харчо по-грузински и украинские вареники. Но чаще смакуют карпаччо и суши.

* * *

Недавно, прибираясь у себя в кабинете в Квинсе, я откопала коробку с рецептами на открытках семидесятых годов. Пятнадцать наборов, посвященных кухне пятнадцати республик. Я медленно раскладывала их на обеденном столе и вспоминала дождливый осенний день сорокалетней давности, когда я отхватила это дефицитное сокровище в «Доме книги» и с торжеством принесла домой. Разглядывая выцветшие снимки «национальных блюд», назначенных таковыми в Москве, я все же поддавалась их издававшим слабый аромат экзотическим чарам, которые будили тягу к странствиям. Там был «азербайджанский» салат с осетриной, непонятно зачем заправленный славянской сметаной. Он был изображен на фоне нефтяных вышек, растущих из синего Каспийского моря. Были фальшивые «киргизские» пироги с экзотическим названием «карагат», но с начинкой из северной черной смородины. Ковырнадцать вариаций салата оливье и котлет. Национальных по форме, социалистических по вкусу, точно как велела Партия.

Но почему? Почему из всех тоталитарных мифов именно золоченая сказка о дружбе народов так глубоко и прочно засела в моей душе?

Опасаясь, как бы в поисках ответа не вытащить на свет моего внутреннего советского империалиста, я прекратила размышлять. И вместо этого решила устроить в честь маминого дня рождения обед, приготовив настоящие блюда из наших бывших республик. Как прославление, как полу-искупление.

Целую неделю я толкла грецкие орехи для грузинского сациви из курицы, оборачивала виноградными листьями благоуханную армянскую баранину, топила свиные шкварки для подлинного украинского борща. Гордо поставила все это на праздничный стол, не забыв и про молдавские рулеты с брынзой и абысту — пресную абхазскую кашу времен прощания с СССР. На десерт — плотный литовский медовик. Я даже настояла белорусскую зубровку в честь тостов, звучавших при расторжении Союзного договора. Мама была почти до слез тронута делом моих рук. Но перестать быть собой она не могла.

— За дружбу народов! — этот затертый тост она произнесла с такой саркастической усмешкой, что моя съедобная панорама советских республик, казалось, скукожилась.

— Вообразите! — обратилась мама к гостям. — Дочь, которую я растила на Толстом и Бетховене, с ума сходила по дурацкому золоченому фонтану на ВДНХ!

Признаюсь, меня ее слова немного обидели.

Московский фонтан «Дружба народов» недавно заново позолотили. Вокруг него все так же толкутся дети с бабушками.

— Бабушка, бабушка, расскажи, как вы жили в СССР?

И бабушки рассказывают:

— Когда-то давным-давно…

Мы — мама, мой бойфренд Барри и я — прилетели в Москву в Страстную пятницу 2011 года. Впервые в жизни родственники не встречали нас в аэропорту. Они уверяли, что любят нас по-прежнему, но жизнь стала другая. Напряженная. И жуткие пробки на трассе.

Обедали мы в тот день в Одессе — по-царски, сидя в саду под цветущими вишнями. Буйный порт, где родилась мама, где я в детстве проводила каникулы, теперь превратился в очаровательный, улыбчивый, почти что глобализованный город заграничной Украины. В Одессу мы заехали для погружения в семейную историю — но единственным объектом наших изысканий оказался троюродный брат Глеб со сломанным носом, тюремным прошлым и полнейшей алкогольной амнезией. Так что мы принялись изучать одесскую чесночную кухню, исступленно закупаясь на шумном Привозе. Наши чемоданы раздулись от питательного украинского сала, деревенской чесночной колбасы и масляной копченой камбалы.

Родным мы ничего из этого дарить не собирались. Нам предстояло прожить месяц в столице, занимающей четвертое место в мире по дороговизне. Мы, американские нищие, запаслись дешевой одесской вкуснятиной, будто собирались на войну. Путинская Москва — поле боя. Она не для слабых духом и тощих кошельком.

В новом тысячелетии мы навещали Москву нечасто и ненадолго. В 1991–2001 годах мы с мамой не приезжали вовсе, пропустив всю пьяную анархию ельцинских лет, прошедших под девизом «пан или пропал». Не специально, просто так вышло. Бабушка с дедушкой и дядя Сашка умерли, а другие родственники приезжали к нам в Нью-Йорк. Мы уже успели забыть, что слово «родина» когда-то надо было писать с большой буквы. Ирония, страх, спутанный клубок смыслов, растущих из мертвого болота советского новояза, — без всего этого «родина» стала деидеологизированным, нейтральным существительным. Просто местом, где ты родился. Я путешествовала, ела и тем зарабатывала на жизнь, чувствуя себя как дома в других местах. Я купила в Стамбуле квартиру с видом на Босфор и посвятила последнюю кулинарную книгу маниакально гостеприимной Испании, а до этого написала о кухнях Азии и Латинской Америки.

А что же Москва?

— Дубай с памятниками Пушкину, — так аттестовал ее в предыдущий приезд Барри.

Был уже поздний вечер той Страстной пятницы, когда мы наконец добрались до нашей съемной квартиры «хайрайз».

«Хайрайз» означало «высотная». Этим шикарным словом придумало назвать тесную «трешку» на Новом Арбате агентство Moscow4Rent. Вид оттуда открывался такой, что дух захватывало. С двадцать второго этажа мы видели: 1) гостиницу «Украина», яркий пример сталинской неоготической гигантомании, 2) Новый Арбат — хрущевскую пощечину сталинскому орнаментализму, 3) громоздкий Белый дом, памятник путчу 1991 года, спровоцировавшему крах империи. Бессчетные строительные краны путинского бандитско-корпоративного капитализма не унимались даже ночью. Хищные московские девелоперы никогда не спят.