Тадзимас - Владимир Алейников

Потому я с ним и пошел в Дом Волошина.

И людей на волошинские именины пришло много.

Полукругом поставленные во дворе сиденья были все заняты. Люди стояли – тоже полукругом.

В центре, куда были направлены все взгляды, с установленного перед публикой портрета, смотрел на людей хозяин дома, сам Волошин.

Принаряженные сотрудницы музея держались приветливо, но торжественно. Саша Шапошников, славный человек, стоял среди них, высокий, в белых брюках и рубашке, ослепительно-белой, с галстуком-бабочкой, который издали казался то ли действительно прилетевшей бабочкой, то ли приколотым на Сашиной груди строгим цветком.

С набережной почти не долетали посторонние звуки, не мешали нам.

По правую руку, будто присутствуя среди нас, пришедших поздравить его, стоял на узком постаменте белый, несколько обобщенный в деталях, но, именно по этой причине, удивительно разительный и похожий, прямо живой, бюст Волошина работы старых коктебельцев – скульпторов Ариадны Арендт и Анатолия Григорьева.

Казалось, что все деревья и цветы, растущие во дворе и в саду волошинского дома, не просто постоянно пребывают здесь, а тоже, как и люди, пришли сюда, чтобы побыть всем вместе, всем заодно, чтобы здесь быть, сейчас, в день именин поэта.

Вечер вел Борис Гаврилов.

Замечательно он говорил, и глаза его горели прежним, вдохновенным огнем, и как-то похорошел он весь, воодушевился, и казалось даже, что лицо его излучает свет, – я, во всяком случае, это видел и чувствовал, – но важнее всего то, что был он снова здесь, на своем месте, будто никуда и не уезжал вовсе, – и он сумел это сам осознать, сумел и передать слушателям, и все это поняли и оценили.

А рядом со мной сидела Ева, вся в белом, как фея, сияла своими киммерийскими очами и радовалась за мужа.

И еще рядом с нами сидела Лена Домрачева, приехавшая из Германии, где она живет уже десять лет, старинная общая наша приятельница, тоже из числа старых коктебельцев, по существу здесь, в Доме Поэта, еще при Марии Степановне, выросшая, знающая о Коктебеле все, сотни раз исходившая все окрестности, напитанная и поддерживаемая в жизни именно коктебельским духом. Где она только ни была, какие аналоги Коктебеля ни пыталась найти, а не получалось, не было никаких подобий и быть их не могло, – вот и тянет ее сюда из года в год.

И вообще вокруг, стоило только повнимательнее оглядеться, обнаруживалось предостаточно хороших людей.

Борис, как и сообщил мне заранее, сказал важные для него слова обо мне, о моей поэзии. Не стану их пересказывать. Это были действительно хорошие слова.

Я, как и обещал ему заранее, прочитал два стихотворения из «Скифских хроник», написанных в Коктебеле.

Мне поаплодировали. Кто-то фотографировал.

Я вернулся на свое место, рядом с сияющей Евой.

Сидевший впереди Василий Асмус обернулся ко мне – и, весь лучась широко раскрытыми глазами, сквозь очки, – из зрачков, из души, – сказал мне совершенно по-детски, отрыто и прямо:

– У вас очень хорошие стихи.

– Спасибо! – ответил я ему.

И вдруг увидел – какой же это светлый человек!

Вот бывает ведь такое – свет его увидел.

Более того, я мгновенно понял: уж он-то мои стихи – понимает.

Ощущение это выразить трудно. Понимание такое – вещь редкостная. И чувствуешь его – сразу. Чуешь – правду его. Тон его. Дух его. Видишь – свет понимания. Подлинного, Человеческого. Принимаешь его – и хранишь в себе. Оберегаешь от ненужных вторжений. Защищаешь – порой как воин. Знаешь: есть понимание. И светлее с ним жить на земле.

Вася Асмус был – воплощенное в живом, в живейшем человеке, в таком, каких очень мало, в таком, которого вдруг открываешь для себя, словно великое географическое открытие совершаешь, словно материк новый открываешь, а может, и планету, звезду открываешь, и уже кажется тебе, нет, уже веришь, уже знаешь, что так вот все и должно было произойти, – воплощенное в земном, но с несомненным отношением к вселенской жизни, человеке, со светом звездным в человеке, – понимание.

Он сидел совсем рядом, чуть впереди меня. И все, совершенно все в мире – видел, слышал и понимал.

Вечер продолжался.

Немного мешали слушать пролетающие наверху дельтапланы с моторчиками. Но их назойливое жужжание старались не замечать.

Очень хорошо говорил Валентин Цветков, астроном, глава издательства «Пан». Тоже старый коктебелец, он готовил к изданию книгу статей о Волошине.

Выступал и Саша Гусев. Он прочитал фрагменты своей статьи, посвященной Волошину. Волновался, конечно. В своем мешковатом балахоне походил он на увеличенного Карлсона. Такая схожесть с известным персонажем вызвала в публике симпатию. Но с интересом были выслушаны и Сашины соображения о Волошине.

Светлана Федоровна Синицына, внучка коктебельского священника, друга и соседа Волошиных, замечательно рассказывала о том, как раньше отмечались именины Максимилиана Александровича. Говорила как по писаному. Ей давно надо воспоминания свои записать. Помнит и знает она очень многое. Она рассказывала, увлеченно, темпераментно, с явным подъемом, вся помолодев, забыв о своем возрасте, – а передо мною оживали те люди, которых она знала, видела, помнила: Волошин с Марией Степановной, Андрей Белый, Габричевские и многие другие друзья и гости этого единственного в своем роде, неповторимого дома.

Вечер закончился.

Мы разговорились с Асмусом.

Я вспомнил, как в семидесятых сходил он по трапу с катера на причал. Впереди, целеустремленная, загорелая, тоненькая, в купальнике-бикини, Марина Аджубей, бывшая его жена. А за ней – Вася, стройный, худой, вежливый, резко выделяющийся из толпы, ну прямо – ходячий луч света в очках. Воительница Марина – и сама доброта, ум, обаяние, внимание – Вася.

Теперь Вася руководит научно-исследовательским центром космической гидрометеорологии, в его подчинении – две тысячи человек. И вполне с этим справляется.

В следующие дни он дважды навестил меня. И мы от души наговорились.

Вася Асмус – человек светлый, подлинно светлый.

И поэзию он понимает, сам – понимает, весь – понимает, как очень немногие – понимает.

Я это сразу почувствовал. И после волошинского вечера подарил ему бывшие у меня с собой «Скифские хроники».

Он этот большой том стихов прочитал за ночь.

И не только этим изумил меня, но и тем, что, прочитав, запомнил все и даже высказал мне в ходе нашей беседы некоторые весьма дельные и верные соображения.

И я подарил ему все вышедшие свои книги.

Я сказал Людмиле:

– Это друг. У меня такое чувство, что я обрел друга.

А все потому, что это – Коктебель. Только в Коктебеле происходит такое, только здесь это возможно. Коктебель, если уж сближает, если уж хочет сдружить людей, то это навсегда. Коктебель не захочет принять кого-то – и не будет его здесь больше никогда. Но если Коктебель примет человека, то человек этот будет сюда ездить и ездить, будет верен Коктебелю. И таких случаев – множество. Только на моей памяти здесь сменяется уже третье, если не четвертое, поколение коктебельцев. Часами можно вспоминать разные случаи такой вот верности этому благословенному и благодатному, единственному на земле, месту, где в людях раскрываются дремавшие ранее возможности, где дружбы с годами все крепнут, где любовь не пустое слово, а важнейшее понятие, где особая энергетика дает людям силы для жизни, особенно в нынешнее междувременье, где дух и свет Коктебеля пробуждают и укрепляют в людях самое человечное и светлое, что заложено в их природе.