Правитель империи - Олесь Бенюх

Он сидел с закрытыми глазами. Молчал Раджан. Молчал Виктор.

— Господин Картенев, — будто очнувшись от забытья, спросил Раджан-старший. — Как мой сын вел себя в Москве?

— Хорошо, — коротко ответил Виктор. — Мы подружились с ним.

— Раджан, мальчик мой, уж не стал ли ты за это время коммунистом?

— Нет, отец. не стал. ни в какой партии я не состою… Почему ты об этом спрашиваешь?

— Читал не так давно серию твоих статей о Бхилаи. Слишком много сладких слов в адрес русских.

— Разве несправедливо?

— Очень даже справедливо. — Раджан-старший снова обратился к Виктору. — Я русских уважаю. За их щедрость. Строят нам завод в Бхилаи, какого у самих нет. А вы знаете, господин Картенев, где этот завод через десять лет будет?

— Нет, не знаю. Где же?

— Вот где! — Раджан-старший показал боковой карман своего сюртука. Похлопал по карману рукой.

— Почему же, отец? Ведь Бхилаи в государственном секторе!

— В том-то и дело! — усмехнулся Раджан-старший. — Бхилаи не выдержит конкуренции. И в конце концов пойдет с молотка.

— Вы действительно так думаете? — спросил Виктор.

— Поживем — увидим, — снисходительно сказал Раджан-старший. Еще один долгий взгляд на сына — не простившись, он встал, и слегка пошатываясь, направился к выходу. Шесть техохранителей тотчас окружили его, так и шли со своим шефом в центре — до самого автомобиля.

— Отец живет в мире старых представлений, — с горечью сказал Раджан после долгого молчания. — Как в лабиринт, из которого не может найти выход. не может и не хочет.

— Ты о чем?

— О моей невесте, о свадьбе. О чем же еще?

— А вот в своих планах относительно Бхилаи он — футуролог. Убежденный. Но, надеюсь, он ошибается…

Раджан рассеянно кивнул головой, и было непонятно, согласен он с Картеневым или нет. Через минуту медленно промолвил:

— Он мечтает о тотальной денационализации. Но для этого нужен совсем другой состав парламента, хотя бы Лок Сабхи нижней палаты.

Вернувшись домой, Виктор лег спать. Когда он очнулся, на улице было темно. Будильник показывал восемь часов. Виктор подсел к письменному столику, достал красную кожаную папку, стал писать во вставленном в нее большом блокноте.

Из дневника Виктора Картенева:

«В Старом городе я был всего три раза, из них дважды вечером. Впечатление довольно сумбурное. Паутина узких улиц. Своеобразные, восточного типа дома. Похоже на старую Бухару или Самарканд.

Бесподобные, пестрые, гудящие людским говором и жужжанием мух, базары: фруктово-овощной, рыбный, мясной, барахолка. Всевозможные барахолки. Ни дать, ни взять, как в „Багдадском воре“ — базар в Басре.

И, сколько хватает глаз — тянутся лавочки, лавочки, магазины, магазинчики. Просто диву даешься, кто и что в них покупает? Такое впечатление, что кроме продавцов туда никто и не заглядывает.

А запахи! Боже мой, какими только запахами не напоена индийская улица! Я обожаю этот уникальный букет и готов часами вдыхать его ароматы, пытаясь угадать ингредиенты. Правда, есть два Запаха Запахов, которые не нужно отгадывать, которые всегда и везде с тобой в Индии — тлеющих ароматических палочек с тысячами оттенков на все случаи жизни и жевательного бетеля, точнее — смеси из его листьев, семян пальмы ареки и извести. Но вот потянуло дымком от жаровни, на которой томится жирная рыба; вот защекотал ноздри кебаб, отваренный в масле; вот, вызывая слюну, хлебным духом перебили всё прозрачные лепешки. Из фруктов царствует манго, хотя „слышны“ и бананы, и персики, и апельсины. А десятки солений и специй, а сотни и тысячи цветов, растений, деревьев! А кофе!! А чай!!! И надо всем этим, словно плывущие во вневременной истоме, устойчивые запахи тысячелетий, запахи эпох, запахи истории: пот, кровь, порох, вино. И бальзам. И благовония. И самый пьянящий, самый величественный, самый сладкий из всех — запах свободы. Я не знаю, как его объяснить. Знаю только, что если человек его не чувствует, объяснения бессмысленны. Как ощущаю его я? Для меня — это запах восходящего солнца, запах летящего ветра и запах мчащейся воды.

Ребенок сосет материнскую грудь. Сладкую, неясную память о запахе ее молока он проносит через всю жизнь до могилы. Мужчина обладает любимой. И запахи ее тела превращают его сердце в мягкий воск и будоражат, волнуют, горячат. И остаются с ним навсегда. Человек идет по земле, в которую брошено зерно. И нет ничего более радостного и более интимного, чем запах чрева земного, в котором зреет жизнь будущих жизней…

В пору муссонов день и ночь с небольшими перерывами хлещут тропические ливни. Водостоки в Старом городе, впрочем, как и канализация, и водопровод, и электричество „бастуют“ неделями. Многоэтажные ветхие строения и лачуги рушатся, погребая под собой целые семьи. По пояс стоит вода на улицах. Вдоль них плывут обломки ящиков, нечистоты, мелкая домашняя утварь, трупы кошек и собак. В столицу приходит, как проклятье, ежегодная гостья — холера.

Новый же город в эти полтора-два месяца выглядит свеженьким, умытым. Промчались в школу на велосипедах чистенько одетые и прилизанные скауты с голубыми галстуками на шее. тяжело дыша, пробежал рикша. В его коляске солидный господин. Здесь рикша — самый дешевый вид транспорта, он обходится в три-четыре раза дешевле, чем поездка на миниатюрной извозчичьей бричке.

По тенистой аллее, которая тянется параллельно дороге, капризно поводя ушами, протрусила рысцой породистая арабская кобылка. На ней амазонкой — молодая, раскрасневшаяся от езды и удовольствия, иностранка. Новый город!..

Зато жестокие песчаные бури, обрушивающиеся на Дели перед муссонами, не щадят никого. Песок проникает во все строения с одинаковой легкостью. Ветер несет песок из Великой Индийской пустыни. Целый месяц песочная пыль висит в воздухе, ложится на тело, одежду, скрипит на зубах, забивается в глаза. Машины днем и ночью не гасят фар. Самолеты не взлетают и не садятся на аэродромах Дели. Их отправляют в ближайшие крупные города за пятьсот-восемьсот миль.

В Индии единой государственной религии нет. Искусственно и искусно подогревавшаяся колонизаторами вражда между индуизмом и исламом принесла стране много горя. Да и сейчас нет-нет да и вспыхнет в разных штатах страны резня. Бессмысленная, жесточайшая, фанатичная.

И в то же время здесь поражает редкостная межрелигиозная терпимость. В Дели, в радиусе трех-четырех километров, можно встретить мирно соседствующие мусульманскую мечеть с ажурными воздушными минаретами и индуистский храм Шивы с огромным, в два-три этажа каменным изображением фаллоса; католический костел и православную церковь; лютеранскую кирху и иудейскую синагогу; величественные чертоги Будды и аскетически строгие молельни Конфуция. Есть здесь даже религия — и довольно распространенная, согласно которой все веры суть части единого учения божьего…»