Дороги и люди - Константин Багратович Серебряков

вам на первое время.

Владимир Ильич поинтересовался, чем занимается его молодой собеседник, как собирается зарабатывать себе на жизнь. Прервав самого себя, вдруг спросил:

— Вы завтракали?

— Нет.

— Идите подкрепитесь и снова приходите сюда.

Когда Зарян вернулся, Ленин протянул ему конверт с письмом на имя Гюисманса:

«З0/VII 09.

Дорогой товарищ Гюисманс!

Позвольте рекомендовать Вам подателя настоящего письма, товарища Богдасаряна, члена нашей партии. Этому товарищу, вышедшему из тюрьмы, родственники отказали во всякой поддержке, и он не может больше продолжать занятия в Университете. Он хорошо знает французский язык, и я надеюсь, что Вам не будет затруднительно подыскать ему какую-либо умственную работу.

Заранее благодарю Вас и шлю Вам свой братский привет.

Н. Ленин»

Прощаясь, Ленин сказал:

— А вот вам комплект «Пролетария». В тюрьме вы оторвались от нашей партийной жизни. Почитайте.

В тот же день Зарян уехал в Брюссель. Камиль Гюисманс выполнил просьбу Ленина, устроив Заряна переводчиком к специалисту, занимавшемуся археологией Кавказа.

Много позже, когда уже свершилась Октябрьская революция, Зарян встретил в Италии Л. Б. Красина и попросил передать Владимиру Ильичу свой долг — пятьдесят франков. Красин только рассмеялся...

Писатель умолк. Заметно было, что он взволнован. Я спросил его:

— Мне кажется, вас что-то тревожит? Может быть, то, что вы так и не сумели выразить Ленину свою признательность за его внимание к вам?

— Дело не только в этом... На протяжении многих лет, в каких бы сложных перипетиях я ни находился, передо мною вставал образ этого великого человека, проницательного и простого... Для меня то, что произошло, этот случай, который кажется не столь уж и значительным, неотделим от образа Ленина в целом — от образа человека, о котором я думаю постоянно... В годы первой мировой войны под натиском шовинизма рушились многие гуманистические устои и идеалы, отчаяние охватывало значительную часть западной интеллигенции. Что греха таить, заблуждался и я, когда отошел от социал-демократического движения, замкнулся, ушел в «чистое» искусство. Это была тяжелая пора духовного кризиса... Немало пришлось пережить... Но шли годы. И пример яркой и прекрасной жизни Ленина укреплял во мне веру в будущее, помогал снова обрести себя... Для человека интеллектуального труда бывает совершенно необходим моральный ориентир, духовная опора, воплощающаяся в образе какого-то другого человека. Вспомните Ромена Роллана. В трудные годы он обратился к жизни Бетховена, нашел здесь источник оптимизма и человечности. Для меня таким источником стал Ленин. Его жизнь, его борьба, его вера в человека... Я в долгу у Ленина. Я обязан ему тем, что жизнь моя обрела смысл... И тем, что вернулся на родину...

— Так, значит, можно написать об этом? — спросил я.

— Решайте сами.

...Костан Зарян был тяжело болен. И все-таки на столик у своей кровати время от времени он клал исписанные тонким почерком листы бумаги. Это были стихи. Последние стихи уходящего из жизни поэта.

«Я — ЧЕЛОВЕК. Я ВСЕ МОГУ»

В русскую литературу река орлиного имени Кодо́р вошла с рассказом Максима Горького. Рассказ этот о том, как в один из осенних дней голодного и мрачного 1892 года его автор стал восприемником нового жителя «земли русской» — человека «неизвестной судьбы». Кто знает, что стало с тем крохотным человеком, который громким криком на берегу горной кавказской реки возвестил о своем появлении на свет божий и которому Горький от всего сердца пожелал:

— Шуми, орловский! Кричи во весь дух...

Может, так и вышло, что имя и голос этого орловца прошумели в новой жизни, на обновленной русской земле. Только этого мы, к сожалению, не знаем. Но зато хорошо известно, как сложилась судьба целого народа, который живет по обоим берегам Кодора, Бзыби и в горах, возвышающихся над этими реками и теплым морем. А ведь в те далекие годы и его судьба была неизвестной. Небольшой народ этот, абхазцы, издревле населял землю, похожую на рай. Но жизнь абхазцев была подобна жизни в преисподней, и впереди — ни лучика, ни просвета. Десятки, сотни лет было в обиходе абхазском тоскливое, как плач над покойником, слово «махаджиры».

Кто они, махаджиры? Для многих было загадкой, как могло случиться, что люди, живущие в райском уголке земли, стали покидать родимые гнезда и кинулись за море, на чужбину. Ну что ж, сейчас ответ прост и ясен. Его даст вам каждый абхазский школьник: замучили князья и они же задурили народу головы.

Среди махаджиров — переселенцев — была и большая семья крестьянина Урыса Гулиа из села Уарча, что стоит на правом берегу реки Кодор. На утлой фелюге переправилась эта семья через Черное море и пристала к чужому турецкому берегу. Но, хлебнув здесь горюшка горького, пустилась в обратный путь — помочь взялся турецкий рыбак. Плавание было опасным — шла война России и Турции. Но судьба уберегла махаджиров от турецкого свинца, они вернулись в свою Абхазию и поселились уже на левом берегу Кодора, в селе Адзюбжа — как раз напротив того места, где прежде стоял их дом, сожженный аскерами, воинами султана.

Старшему сыну Дмитрию (в детстве его называли Гач) было тогда четыре года. Когда Семья Урыса плыла домой и в безветренные часы на мачте увядали паруса, Гач тоже брался за весло — малыш, он жаждал поскорей услышать плеск кодорской волны.

Нет! Мы запомнили

жгучие слезы

у махаджиров

в кровавых очах,

и не заставят нас войны,

и беды, и грозы

бросить родимый очаг! —

напишет он позже.

В тот год, когда на берегах Кодора родился крикливый орловец, Дмитрию было восемнадцать лет. Он уже учительствовал. Бывал и в Сухуме, и в Очамчирах, разъезжал по селам. А двадцатичетырехлетний Горький строил дорогу Сухум — Новороссийск и однажды, увидев одинокую женщину, у которой начались роды, принял ребенка. Не смею утверждать, что Дмитрий Гулиа встречал на абхазских тропах высокого, худого, скуластого русского парня. Но мог и встретить — ведь оба они ходили вдоль одной и той же реки, пили одну и ту же светлую воду быстрого Кодора — глаза человека видят в жизни великое множество людей, но люди проходят чередой и исчезают из памяти...

Новую