Дороги и люди - Константин Багратович Серебряков

Юный художник обычно мастерил их из собственных волос, но на сей раз решил воспользоваться мягкой шевелюрой младшего брата и не задумываясь срезал у него кудрявый локон.

Семья Башинджагянов жила в нужде, особенно трудно пришлось ей после смерти отца будущего художника. Четырнадцатилетний Геворг писал вывески, получая за каждую от маляра Михака 20 копеек. Как-то маляр снизил плату на 5 копеек. Художника это обидело, и он не закончил очередного заказа — вывеску «Духан», написав лишь первые две буквы.

Духан был на маленькой грязной площади, у почтовой станции. Теперь духана и в помине нет. На его месте — выложенный тесаным камнем родник. Здесь в хмурое дождливое утро осени 1874 года беспокойно ржали лошади, увязая копытами в липкой глине, а ямщик в потрепанном армяке ворчал под нос, мол, пора трогаться, а пассажир задерживается... Сюда пришли тогда проводить Геворга родные и товарищи. Юный художник уезжал в Тифлис попытать счастья.

Он бедствовал, но учился. Вначале в Тифлисской школе рисования при Кавказском обществе поощрения изящных искусств. Затем, скопив немного денег от продажи исполненных им копий с известных картин, отправился в Петербург и поступил в Академию художеств. Его преподавателем был М. К. Клодт, а нередким советчиком — И. К. Айвазовский.

В 1883 году, окончив Академию с серебряной медалью, Башинджагян вернулся на Кавказ. С мольбертом и красками он бродит по горам и долинам Грузии и Армении, очарованный красотами родной природы, пишет этюды. Пишет без устали — ведь замыслов так много! Трудно сказать, чего было больше в его неуемной натуре — увлеченности или трудолюбия? Скорее одно порождало другое.

Картины создавались позже, в мастерской, когда отстаивались впечатления от виденного, пережитого, когда эскизы и этюды — эти слепки с природы — рождали мысль более широкую, чем впечатление. Тогда воображение помогало создавать произведение искусства. А этюды и эскизы оставались, как дневниковые записи писателя, как наброски, из которых уже почерпнуто все нужное для книги...

Пришло признание. Выставки в Тифлисе, Баку, Петербурге, Москве, Париже... Пресса единодушно отмечала незаурядное мастерство пейзажной живописи, тонкий вкус Башинджагяна, его поэтическую душу, его демократизм. Ованес Туманян посвятил художнику стихи.

Годы учебы Башинджагяна в Петербурге совпали с периодом творческого взлета и идейных побед передвижников над консервативным академизмом. Еще тогда Башинджагян примкнул к передовой реалистической школе, а позже стал ее проводником в армянском искусстве. Он никогда не изменял своим взглядам, всегда был верен подлинно реалистическому искусству. За реализм он боролся не только кистью, но и пером. Боролся против формализма в искусстве, против лжеискусства — за правду. Башинджагяну принадлежит мысль о том, что истина является матерью двух сестер — искусства и литературы.

Более двух тысяч полотен создал художник за сорок творческих лет и вошел в историю искусства как основоположник армянского реалистического пейзажа.

Позже Мартирос Сарьян назовет Геворга Башинджагяна «самым крупным художником на Кавказе до революции». А Аветик Исаакян припомнит: «Наше поколение восторгалось его произведениями... На меня он произвел чарующее впечатление. Какой глубокий патриотизм жил в его сердце!»

Геворг Башинджагян прожил большую, истинно вдохновенную жизнь. От изображенной на стене вешалки — первой пробы рисовальщика — до великолепных полотен, воспевающих Казбек, Ясную Поляну, Арарат, Севан, в которых уже зрелое мастерство рисовальщика вступило в нерасторжимую гармонию с искусством живописца, овладевшего магией красочной палитры.

Иные называют Башинджагяна художником безлюдных пейзажей. Так ли это? Разве на его полотнах вместе с живой природой не живет человек? Безлюдно ли вспаханное поле? А дымок, вьющийся над сельской хижиной? А стог сена на лугу? Или лодка, проплывающая по трепетной лунной дорожке? В каждой картине есть дух человека, следы его жизни, его труда. Не говоря уже о пейзажах с силуэтами людей — у костра, на дороге, в поле.

Давно расставшись с детством, мы живем воспоминаниями о нем. Нет, наверное, ничего устойчивей впечатлений детских лет. Откуда на полотнах Башинджагяна так много воздуха, откуда такое широкое небо — и утреннее, и полуденное, и ночное? Не жило ли всегда в его памяти обилие сигнахского воздуха, огромное небо, которое во всей глубине своих красок видится с горы? И не были ли эти впечатления детских лет столь сильными, что питали творчество художника всю жизнь? Мне думается, что небо на многих полотнах Башинджагяна — не просто необходимый «компонент» пейзажа, а главный его объект, примат-объект, сообщающий всей картине и характер, и настроение, и смысл. И даже там, где, кажется, можно «урезать» небо, художник не делает этого, а предоставляет ему естественный для него простор. Пожалуй, лучше сказать: вынужден не делать этого. Как в литературном произведении — созданный воображением писателя образ героя порой уходит из-под повиновения автору и сам диктует ему свои поступки, действия, степень своего участия в рассказе, повести или романе.

Башинджагяновское небо живет в самых разных состояниях. Оно и мягко-голубое, безмятежное и ровное, как глянец («Роща на боржомском плато»), и озаренное лилово-красным светом («Закат на Арарате»), и неяркое, неподвижное, как полотно на заднем плане сцены («В окрестностях Парижа»), и напряженно-свинцовое, предгрозовое («Дарьяльское ущелье»), и ночное — особенно любимое художником, — где желтая луна плывет среди густо-зеленых облаков и освещает кровлю одинокого домика, затерянного в горной мгле («Почтовая станция в лунную ночь»).

Художник Башинджагян обладал и литературным даром. Писал рассказы, путевые очерки, воспоминания, отмеченные тонкой наблюдательностью, искренностью, благородной простотой языка. Но самым высоким проявлением его литературных интересов была безмерная любовь к Саят-Нова. Владея тремя языками народов Закавказья, художник многие годы занимался исследованием армянских, грузинских и азербайджанских текстов великого ашуга.

Известный армянский историк и писатель Лео отмечал, что Саят-Нова был для Башинджагяна «святая святых» и что «среди армян нет такого второго авторитетного саятновиста».

Авторитетный исследователь был и неутомимым пропагандистом творчества гениального поэта XVIII века. Он устраивал литературно-музыкальные вечера, посвященные Саят-Нова, хлопотал об издании произведений поэта, приглашал к себе тифлисских ашугов, раздавал им тексты его песен...

А в 1912 году обратился с воззванием к армянскому народу собрать средства и воздвигнуть памятник на могиле Саят-Нова. Воззвание было горячо поддержано, и в 1914 году памятник по эскизам Башинджагяна был сооружен.

Мне помнятся похороны Геворга Башинджагяна в Тбилиси в октябре 1925 года. Многолюдная процессия разлилась по б. Головинскому проспекту, пересекла Эриванскую площадь (ныне имени Ленина), затем втянулась в крутые, извилистые улицы, ведущие к церкви св. Геворга. Здесь, у притвора, рядом с мраморным надгробием, под которым покоится прах великого Саят-Нова,