Русский с «Титаника» - Владимир Лещенко

А Васенцов вспомнил рассказ их гимназического преподавателя зоологии, Ивана Михайловича, что де от таких находок, сделанных древними людьми, и пошли все легенды о циклопах, волотах и троллях…

– Слушайте! – вдруг вскричал Селифан. – А что, если тут дикие свою Золотую бабу прятали?

Все невольно обернулись к нему, а Хучтутан со страхом прошептал что-то.

– Болтаешь невесть чего, – бросил Елисей. – Сорни-Най – это у остяков, те за Енисеем живут да на Оби. А у здешних такого нет.

– Что вы об этом скажете, Иван Егорович? – осведомился барон.

– Да я, извиняюсь, не историк… Господин Макаренко, быть может, узнал бы, а я сказать ничего не могу.

(Васенцов и в самом деле не знал об этом, и не узнал, не успел, умерев той же осенью от дифтерита, когда спасал от заразы жителей дальних кочевий.)

Барон оглядел спутников.

Селифан и Прохор добросовестно ели его глазами, дескать, как себе хотите, господин хороший, но не могем знать…

Еще раз посмотрел на трясущегося от ужаса Хучтутана, и уголок рта Нольде дернулся презрительно. И барон двинулся к камням. За ним потащились другие, позади всех – Хучтутан. Чувствовал он себя скверно, ибо единственный из всех догадался, что они нашли. Они наткнулись на древнее капище сгинувшего проклятого народа лельгиленов, о котором рассказывают легенды его народа.

Лельгилены, ушедшие с земли тысячи лет тому, владели черным искусным колдовством. Поклонялись страшным звероподобным богам, к которым в Нижний мир и отправились в конце концов…

От них остались лишь жуткие предания да еще редкие подземелья. Его двоюродный дед видел такое в междуречье Хэлдьюза и в жуткой долине Елюю Черкечех. Там, как он вспоминал, за небольшой, приплюснутой красной аркой оказался завивающийся змеей проход, за которым находилось много железных комнат. Как уверял дед, хотя стоял сильный мороз, в железных подземельях было тепло, словно летом. А три года назад он слышал рассказ Шортанана, мужа сестры, как тот, решив в жару добыть на становище чистого льда из булгуняха – ледовой линзы, сверху обычно прикрытой землей, под тонким слоем почвы и льда обнаружил красноватую металлическую поверхность очень большого, уходящего в мерзлоту котла. Свояк испугался и побыстрее покинул это место.

Наверняка это жилище проклятого народа облюбовали черные шаманы, которых тоже забрали злые духи или даже сам Харги.

Между двумя блоками-глыбами была трещина или расщелина. Приглядевшись, Нольде понял, что это вход в подземелье, а грубые каменные ступени ведут куда-то вниз…

Несколько минут путники потратили на то, чтобы сделать факелы из ветвей рухнувших пихт и лиственниц. Даже бледный перепуганный тунгус покорно поплелся со всеми, уловив непреклонную волю в брошенном на него взгляде барона. Лестница вела в туннель, выложенный грубым камнем, а тот аршинов через сто закончился в обширной низкой пещере.

Это, как стало ясно с первого же взгляда, была сокровищница капища.

Каменные полки были заставлены подношениями, истлевшими туесками и горшочками с иссохшей едой – видимо, жертвами для местных духов. Рядами лежала масса всевозможных вещей: гвозди, курительные трубки, костяные и медные фигурки, истлевшие шкурки соболя и белки. Грубая каменная плита в середине пещеры тоже была завалена дарами. Были тут медные и серебряные блюда с отчеканенными бородатыми царями, воинами, со львами, драконами и костяные чаши-чороны из клыков моржа и бивня мамонта, россыпи монет. Ржавые кольчуги – монгольские, китайские и русские, такие же ржавые мечи, гнилые луки и копья. Китайские краснолаковые шкатулки – потускневшие и заплесневелые. Несколько черных от времени серебряных рублей и серебряные же карманные часы. Тут же скалился череп в разъехавшемся дырявом маньчжурском шлеме с золоченым шишаком. Видать, знатный был человек, раз его голову преподнесли здешним неведомым богам. А вот темная закопченная икона. Веками сюда в это черное зловещее место приносили дары – а уж каким богам здесь молились – может, лучше и не знать…

– Чегой-то бедновато здесь, – изрек осмелевший Селифан. – И брать то нечего, почитай…

– Так у нас север, – пояснил Елисей. – Это по югу, в Саянах или в Даурии, бугровщики, бывает, хороший хабар берут, а здесь ни городов не было, ни людей помногу. Хотя говорят… – Он запнулся, как будто ляпнул лишнее.

И вот в этот момент среди потемневшего бесформенного хлама и истлевших мехов что-то ярко блеснуло в пламени смолья. А через несколько мгновений Нольде взял с алтаря небольшое, вершка три-четыре, каменное зеркало в металлической оправе с извилистой вязью восточных письмен. И невольно вскрикнул.

Свет факелов, отражаясь в нем, вдруг породил завораживающую игру света – магическую, удивительную и необычайно притягательную. Отражения лучей, дробясь, вспыхнули радугой желтого, синего, зеленого и красновато-пурпурного оттенка. Сияние, казалось, вызывал не факел, а какой-то внутренний огонь. Думалось, еще миг, и оно взорвется светом, затопив мрак пещеры… Миг прошел, и чудесный отблеск угас…

Но за этот миг барон вдруг ощутил удар некоей силы, которая таилась здесь во мраке невесть сколько веков. Темный зеркальный круг показался дырой в Ад, в тот самый Нижний мир этих вымирающих грязных азиатов, клубящийся мраком и населенный адскими чудищами. И словно бы нечто, вырвавшееся из зеркала, скользнуло в его душу, оставшись там…

Сила не была ни злой, ни доброй, но могучей и темной. Барон ощутил внезапную тяжесть в груди, словно со стороны увидел свою руку, опускающую каменный круг в ягдташ на поясе.

Потом он долго вспоминал и обдумывал свое чувство.

А через месяц после возвращения в Кежму Нольде увидел странный сон. Первый из череды странных снов…

Высокие скалы и древняя зеленая тайга кругом. Он идет по каменистой тропе через уступы и расщелины, поднимаясь в гору. А высоко над головой – на вершине, слышатся глухой стук бубна и гортанное высокое пение, с нелюдскими обертонами, воистину нечеловеческая музыка сгинувших эпох, рождающая в душе невыразимую тоску. И вот он поднимается наверх – и видит среди циклопических руин горящий костер, вокруг которого мечутся и пляшут почти обнаженные девичьи фигурки, прикрытые несколькими лоскутами замши и ожерельями множества разноцветных бус. Первая из шаманок бьет в большой бубен и в странном изломанном танце кружит вокруг костра, поет и колотит в бубен, вторая тоже поет и взмахивает факелами. Музыка, казалось, гудит под сводами черепа – все быстрее и быстрее бьет в свой бубен шаманка, быстрее и быстрее факельный танец второй. И в такт им начинает биться его сердце…

* * *

«Все быстрее и быстрее бьет в свой бубен шаманка, быстрее и быстрее танец ее смуглых ног, все грознее и мрачнее пение, все стремительней мечутся факелы. И в такт им бьется мое сердце…

И вот уже я ничего не вижу, кроме этих причудливых огненных ручьев, перетекающих один в другой, а пение становится торжественным и зовущим куда-то… Резко отбросив одеяло, я зажег свечу и взял в руки зеркало, боясь и одновременно желая втайне увидеть в его глубине мечущиеся тени и узкие зеленые рысьи глаза давно умершей дикарки-колдуньи…