Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды - Филипп Гуревич

На самом деле влияние, противодействующее возвращению в Руанду, часто исходило изнутри того самого гуманитарного сообщества, которое якобы способствовало репатриации. «Им небезопасно возвращаться домой, — говорил мне то один, то другой гуманитарный работник. — Их могут арестовать». Но что, если эти люди заслуживали ареста? «Мы не можем об этом судить, — говорили мне, а потом, чтобы положить конец дискуссии, обычно заявляли: — В любом случае правительству в Кигали не очень-то нужно, чтобы они возвращались». Разумеется, лишь очень немногие из работавших в лагерях людей хоть раз побывали в Руанде; их организации такие поездки не поощряли. Так что со временем в их среде развилась эпидемия болезни, которую дипломаты называют «клиентитом»: чрезмерно доверчивого принятия точки зрения своего подопечного. Стоило мне только пересечь границу, возвращаясь в Руанду, как у меня возникало ощущение, будто я прошел сквозь подзорную трубу. В УВКБ Гомы мне говорили, что Руанда полна решимости предотвратить репатриацию и что возвращенцам часто не дают покоя, просто чтобы гарантировать, что остальные беженцы за ними не последуют. Но в УВКБ Кигали меня потчевали статистикой и аргументами, показывающими не только то, что Руанда хочет возвращения беженцев домой, но и что те, кто уже вернулся, были приняты как подобает.

В июне 1995 г. премьер-министр Заира, Кенго Уа Дондо, посетил Гому и произнес речь, в которой сказал, что если международное сообщество не закроет эти лагеря, то Заиру придется своими силами отослать руандийцев домой. В том же августе заирские солдаты действительно двинулись на лагеря и в традиционно грубой манере — с помощью тотальных обысков и поджогов — выгнали около 15 тысяч руандийцев через границу менее чем за неделю. Это больше, чем все достижения УВКБ за предшествующие шесть месяцев. Но УВКБ противился насильственной репатриации — за исключением тех случаев, как напомнил мне Джеральд Гахима в руандийском Министерстве юстиции, когда дело касается вьетнамских беженцев, переправившихся на лодке в Гонконг. Комиссар ООН по делам беженцев, Са-дако Огата, лично убеждала президента Мобуту отозвать своих парней — широко ходили слухи, что ему за это заплатили наличными, — и «патовая ситуация», которую она часто резко критиковала на заседаниях Совета Безопасности, быстро вернулась на свое место.

Освещение действий Заира в прессе подчеркивало многочисленные нарушения международного гуманитарного законодательства, которые претерпевали беженцы — в основном старики, женщины и дети, не способные убежать. Почти никаких продолжений их историй на руандийской территории не следовало. Да и действительно, события разворачивались довольно скучно: беженцы без проблем расселялись в своих деревнях, уровень арестов держался ниже среднего, а кигальский офис УВКБ, впечатленный тем, как правительство справилось с этим вопросом, объявил это добрым знаком искренности Руанды в ее призывах к своим людям возвращаться домой.

* * *

— Нет никакой возможности воспрепятствовать международному сообществу вмешиваться, учитывая такую ситуацию, как геноцид, — однажды сказал мне генерал Кагаме. — Но оно может предоставлять не те средства для решения наших проблем. С одной стороны, иностранцы признают, что в Руанде имел место геноцид, но, похоже, не понимают, что кто-то за него ответствен, что кто-то планировал его и приводил в исполнение. Вот почему мы теряемся, когда появляются инсинуации, что мы, мол, должны договариваться. Когда спрашиваешь «с кем?», они ничего не могут сказать. Они просто не могут заставить себя сказать, что нам следует договариваться с людьми, которые творили геноцид. Разумеется, в долгосрочной перспективе они создают большую проблему, поскольку можно сделать так, чтобы геноцид с виду все меньше и меньше напоминал гигантское преступление, за которое людей нужно преследовать и привлекать к ответственности. Более того, — сказал Кагаме, — в этих лагерях есть совершенно невинные люди, и это для них очень плохая ситуация. По крайней мере здесь, в Руанде, хоть и случаются некоторые инциденты, присутствует некий уровень душевного здоровья. Может быть, это не самое приятное, может быть, это не самое лучшее, но это лучшее в сложившихся обстоятельствах.

Я сказал ему, что, по мнению некоторых руандийцев, обычно их соотечественники не говорят правду, что руандийская культура предполагает сокрытие правды, и для того, чтобы понимать Руанду, нужно проникнуть внутрь этого царства мистификации. И поинтересовался о его соображениях на сей счет.

— Может быть, как раз те, кто так утверждет, и говорят неправду, — ответил он и неожиданно от души рассмеялся. Потом добавил: — Не думаю, что это только наша культура, тем более что и во многих других странах я не вижу честности в политике. Но в некоторых других странах, когда пытаешься лгать, тебя разоблачают сильные институты, которые работают, чтобы точно знать, что происходит. — Он на мгновение умолк. Потом продолжил: — Лично у меня нет никаких проблем с тем, чтобы высказывать правду, а ведь я — руандиец, так почему же люди не берут и меня как пример руандийца? Мне даже намекали, что, возможно, в политике порой есть такие вещи, которые не стоит оглашать, — а я говорю о них публично. Чем чаще мне на это указывают, тем больше я убеждаюсь, что прав.

На взгляд Кагаме, лживость — не руандийская черта, а политическая тактика, и он считал ее слабым приемом. Это не значит, что не следует хранить тайны; но тайны, даже если они включают уловки, не обязательно являются ложью — это просто правда, которую не произносят вслух. И Кагаме обнаружил: в мире, где политиков изначально считают лжецами, можно добиться внезапного преимущества, не прибегая к фальши.

— Иногда, — сказал он, — правду говоришь потому, что это наилучший выход.

У подножий вулканов Вирунга, в зоне Масиси в заирском Северном Киву, на возвышении с видом на приозерную крестьянскую деревню Мокото виднелись развалины монастыря, которые можно было бы принять за архитектурный памятник средневековой Европы. Но эти руины были новыми. До начала мая 1996 г. Мокото жил почти так же, как любой старинный кафедральный городок. В то время как деревенские жители селились внизу, в хижинах, сложенных в основном из самана и с соломенными крышами, монахи-трапписты на холме жили в величественном компаунде из камня и красивого резного дерева, с большой церковью, библиотекой, гостиничкой для посетителей, молочной фермой с почти тысячей коров, авторемонтной мастерской и электростанцией, работавшей от водяного колеса. Монастырь был главным поставщиком социальных услуг для Мокото и соседних деревень; монахи управляли шестью школами и благотворительной лечебницей, создали водопровод для деревенских жителей, которые прежде тратили значительную часть своего времени, таская ведра. В январе и феврале 1996 г., когда в монастырь стали стекаться сотни людей, искавших убежища от банд, изгнавших их из собственных домов, отец Дхело, настоятель Мокото, заирец, принимал их, не задумываясь.