Сочувствующий - Вьет Тхань Нгуен

Что же касается моих знаний, то они пополнились ответом от парижской тетушки. Невидимые инструкции, понемногу ставшие видимыми, носили вполне определенный характер. Не возвращайся, писал Ман. Ты нужен нам в Америке, а не здесь. Это приказ. Я сжег письмо в корзине для бумаг, как и все прочие, но раньше это был просто способ избавиться от улики. Теперь же, испепелив письмо, я словно отправил его в ад, а может быть, принес в жертву какому-то языческому божеству, чтобы оно сохранило жизнь мне и Бону. Конечно, я не сообщил Бону о письме, но попросил у него совета в связи с приказом генерала. По обыкновению, он был краток. Ты идиот, сказал он. Но я не могу помешать тебе лететь. А насчет Сонни – нечего тут страдать. У парня слишком длинный язык. Это утешение в характерном и единственно доступном для моего друга стиле прозвучало в бильярдной, где он угостил меня несколькими порциями выпивки и несколькими партиями в пул. Царящая в бильярдных атмосфера братства умиротворяет душу. В луже света на зеленом сукне, как на гидропонной подстилке, произрастает колючий кустик мужских эмоций, слишком чувствительный для прямых солнечных лучей и свежего воздуха. После кафе, но до ночного клуба или дома бильярдная – место, где с наибольшей вероятностью можно встретить уроженца Южного Вьетнама. Здесь мы открыли для себя, что в бильярде, как и в любви, трудность точного и выверенного попадания в цель увеличивается пропорционально количеству потребленного алкоголя. И на этот раз, как и в другие вечера, наши партии постепенно становились все длиннее и длиннее. К чести Бона надо сказать, что свою помощь он предложил почти сразу, задолго до того, как клубок ночи размотался окончательно и мы покинули бильярдную с первыми проблесками рассвета, выйдя на пустынную улицу без всяких признаков жизни, если не считать убеленного мукой пекаря, хлопочущего за окном булочной. Я могу тебя заменить, сказал Бон, когда я ставил пирамиду. Справлюсь сам, а генералу скажешь, что это ты.

Услышав это предложение, я вовсе не удивился. Я ответил “спасибо”, уже зная, что не приму его. Мне предстояло путешествие в дебри, где многие блуждали до меня: я готовился переступить грань, отделяющую тех, кто убивал, от тех, кто никогда этого не делал. Генерал был прав: вернуться на родину мог только тот, кто прошел этот ритуал. Я нуждался в своего рода причащении, и разве не к этому меня подталкивали обстоятельства? Кого мы хотим обмануть, уверяя, что Бог, если он существует, не хочет, чтобы мы признали сакральность убийства? Это повод вспомнить еще один важный вопрос из катехизиса моего отца:

Чтобы отыскать подобие Бога, не надо смотреть в зеркало или на лица своих собратьев. Достаточно посмотреть на их деяния и заглянуть в собственную душу, чтобы понять: мы не были бы убийцами, если бы к их числу не принадлежал и Он сам.

Конечно, здесь я веду речь не только об убийстве вообще, но и о той его разновидности, которая называется умышленным убийством. В ответ на мой отказ Бон пожал плечами и склонился над столом, оперев кий на растопыренную руку. Ты же у нас любишь учиться, пробурчал он. Так вот, нет лучшей школы, чем убить человека. Он хорошо выбрал винт, и биток, отправив в лузу другой шар, мягко откатился в позицию, удобную для следующего удара. А как же любовь и созидание? – спросил я. Как насчет “плодитесь и размножайтесь”? Кто-кто, а уж ты-то должен верить в эти уроки! Он присел боком на краешек стола, прислонив к плечу кий. Проверяешь меня, да? Ну ладно. Нас хлебом не корми, дай порассуждать о любви и созидании. Но когда парни вроде меня идут и убивают, все радуются, что мы взяли это на себя, и никто не хочет об этом рассуждать. Надо бы, чтоб каждое воскресенье перед проповедью какой-нибудь солдат вставал и говорил людям, кого он убил ради них и за них. Хоть послушали бы по крайней мере! Он пожал плечами. Но этому не бывать. Так вот тебе практический совет. Люди любят притворяться мертвыми. Знаешь, как понять, умер человек по-настоящему или прикидывается? Надави ему пальцем на глаз. Если он живой, он дернется. Если нет, то нет.

Я мог представить себе, как стреляю в Сонни, поскольку множество раз видел подобное в кино. Но я не мог представить, как буду мять пальцем скользкую увертливую клецку его глаза. Почему просто не выстрелить дважды? – спросил я. А потому, умник, что это лишний шум. Лишний грохот. И кто сказал, что надо стрелять даже один раз? Иногда мы кончали вьетконговцев и без пистолета. Вариантов хватает. Если это тебе поможет, имей в виду, что ты не убиваешь, а ликвидируешь. Устраняешь, понял? Спроси своего Клода, если еще не спрашивал. Он приходил и говорил: вот списочек, дуйте в магазин. И мы с этим списком ехали ночью по деревням. Этот точно вьетконг, этот пособник вьетконга, этот сочувствующий вьетконгу. Этот, возможно, вьетконг, этот наверняка вьетконг, у этой в животе будущий вьетконг. Этот думает, не стать ли вьетконгом. Про этого все думают, что он вьетконг. У этих сын вьетконг, значит, и они без пяти минут вьетконг. Мы никогда не укладывались в срок! Надо было уничтожить их всех, пока у нас был шанс. Не повторяй нашу ошибку. Убери этого вьетконга, пока он не вырос и не превратил во вьетконг других. Вот и все! Не о чем тут жалеть. Не о чем плакать.

Если бы это было так просто! Мы пытались извести весь вьетконг, но все время появлялся новый – он кишел в стенах наших умов, сопел в погребах наших душ, оргиастически размножался за пределами нашей видимости. Вторая неприятность заключалась в том, что Сонни не был вьетконгом, поскольку диверсант по определению не может иметь длинный язык. Впрочем, тут я мог ошибаться. Ведь провокатор – тоже диверсант, чья задача состоит в том, чтобы постоянно молоть языком, запуская все новые циклы радикализации. Однако в этом случае провокатор не был бы коммунистом, побуждающим антикоммунистов сплотиться против него. Он был бы антикоммунистом, который подзуживает своих единомышленников, разжигает их идеологический пыл, так что в результате они перестают рассуждать здраво и кидаются в драку, ослепленные ненавистью. Под такое определение провокатора лучше всего подходил сам генерал. Или генеральша. А что? Ман уверял меня, что у нас есть свои люди в самых высоких кругах. Ты удивишься, говорил он, когда увидишь, кто получит медали после освобождения. Так что возможно все, подумал я, – но если генерал с генеральшей тоже окажутся сочувствующими, шутка выйдет за мой счет. Шутка, над которой все мы дружно посмеемся, когда нам присвоят звание народных героев.

Намотав на ус советы Бона, я обратился за утешением к единственной из всех остальных, с кем мог вести хоть в какой-то степени откровенные разговоры, – к Лане. На следующей неделе я пришел к ней в гости с бутылкой вина. У себя дома, в свитере с эмблемой Калифорнийского университета, выцветших голубых джинсах и с наилегчайшим макияжем, она выглядела заправской студенткой. И готовила так же, но это неважно. Мы поужинали в гостиной под телевизор с “Джефферсонами” – комедийным сериалом про непризнанных чернокожих потомков Томаса Джефферсона, третьего президента США и автора “Декларации независимости”. Потом выпили еще одну бутылку вина, слегка размягчив этим тяжелые комья крахмала в наших желудках. В окне виднелся холм со сверкающими иллюминацией архитектурными шедеврами – один из них принадлежал Творцу, чей опус должен был вскоре выйти на экраны. Я сказал об этом Лане; она уже знала о моих злоключениях на Филиппинах, и я даже поделился с ней своим параноидальным подозрением, что Творец пытался меня убить. Не буду скрывать, сказал я, что я и сам пару раз убивал его в своих фантазиях. Она пожала плечами и затушила окурок. Все мы иногда фантазируем на эту тему, сказала она. Просто мимолетная мысль: а что если я собью такого-то на своей машине? Или, по крайней мере, пытаемся представить себе, что было бы, если бы этот человек умер. К примеру, моя мать. Не по-настоящему, конечно, а так: что если… разве нет? Не молчи, пожалуйста, а то я решу, что я одна сумасшедшая. Я держал на коленях ее гитару и, взяв эффектный раскатистый аккорд, ответил: коли уж мы взялись исповедоваться, я подумывал, не убить ли мне своего отца. Не по-настоящему, конечно, а так: что если… Я когда-нибудь говорил тебе, что он был священник? Ее глаза широко раскрылись. Да ну! Неужели?