Сочувствующий - Вьет Тхань Нгуен

Она была искренне потрясена и из-за этого стала мне еще дороже. Под косметикой любительницы ночных клубов и искусственным глянцем эстрадной дивы пряталось сердце невинной девушки, столь неискушенной, что я жаждал только одного: поскорее увлажнить ее чистую белую кожу косметической пенкой моего физического и духовного экстаза. Я хотел воспроизвести с ней самую древнюю диалектику: слияние тезиса Адама и антитезиса Евы в синтезе “нас”, гнилого яблочка человечества, так далеко откатившегося от божественной яблоньки. Разумеется, мы уже не обладали непорочностью наших первопредков. Если Адам с Евой опозорили Божьи седины, то мы, в свою очередь, опозорили Адама и Еву, так что на самом деле я хотел жаркой, страстной диалектики джунглей в духе “я Тарзан, ты Джейн”. Но чем любой из этих союзов лучше союза молодой вьетнамки и французского священника? Моя мать, сказал я Лане, говорила, что я дитя любви, а это важнее всего. Мало ли кто мои родители? В конце концов, говорила мама, весь наш народ произошел от совокупления феи с драконом. Можно ли вообразить себе что-нибудь более странное? Но люди все равно смотрели на меня сверху вниз, и я винил в этом отца. В детстве я мечтал, что он когда-нибудь встанет перед своей паствой и скажет: познакомьтесь, это мой сын. Пусть он выйдет сюда, чтобы вы признали его и полюбили так, как люблю его я. Или что-нибудь вроде того. Я был бы счастлив, даже если бы он просто приходил и ел с нами и называл меня сыном втайне. Но он никогда этого не делал, и я стал мечтать о молнии, о бешеном слоне, о смертельной болезни, об ангеле, который спустится с небес у него за спиной и гаркнет из трубы ему в ухо, призывая его к Создателю.

Ну, это не значит думать о том, чтобы его убить.

Я и об этом думал. Представлял, как стреляю в него.

Но ты его простил?

Иногда мне кажется, что да. А иногда – что нет, особенно когда я вспоминаю о матери. Видимо, это означает, что по-настоящему я его не простил. Тут Лана наклонилась и положила руку мне на колено. Возможно, прощение переоценивают, сказала она. Ее лицо было совсем близко, и все, что мне оставалось сделать, – это наклониться к ней. И тогда я совершил самый извращенный поступок в своей жизни. Я отклонил то, что мне предлагали, а точнее, отклонился сам, увеличив дистанцию между собой и этим прекрасным лицом, этой манящей щелочкой чуть приоткрытых губ. Я должен идти, сказал я.

Что? По выражению на ее лице было ясно, что прежде она еще никогда не слышала таких слов от мужчины. Я не шокировал бы ее сильнее, даже если бы предложил ей совершить наигнуснейший из содомских грехов. Чтобы не дать себе времени передумать, я встал и протянул ей гитару. Мне нужно кое-что сделать. Прежде чем я сделаю то, что нужно сделать здесь. Это ее позабавило; теперь настал ее черед откинуться на спину и извлечь из струн певучий аккорд. Звучит серьезно, сказала она. Но знаешь что? Я люблю серьезных мужчин.

Если бы она только знала, на какие серьезные вещи я способен! От нее к Сонни я ехал около часа, не выпуская руля из рук и дыша глубоко и ритмично, чтобы унять расстройство от разлуки с Ланой и волнение перед встречей с ним. Дышать правильно меня научил Клод, перенявший это искусство у наших буддийских монахов. Надо было полностью сосредоточиться на дыхании – таким образом ты отключал белый шум жизни, освобождая и умиротворяя сознание, чтобы позволить ему слиться в одно целое с объектом своего созерцания. Когда субъект и объект едины, говорил Клод, ты не будешь дрожать, нажимая на спуск. К тому моменту, когда я припарковал машину за углом от дома Сонни, мое сознание превратилось в чайку, парящую над берегом без всяких усилий, отдавшись на волю ветра. Я снял голубую тенниску и надел белую футболку. Сменил коричневые мокасины и штаны цвета хаки на синие джинсы и бежевые парусиновые туфли. Довершением маскарада стали двусторонняя ветровка матерчатой стороной наружу и мягкая фетровая шляпа. Выходя из машины, я захватил с собой большую сумку, подарок за подписку на журнал “Тайм”, – в ней лежали маленький рюкзачок, только что снятая мной одежда, шапка-бейсболка, светлый парик, темные очки и черный “вальтер” с глушителем. Генерал выдал Бону конверт с наличными, и на эти деньги Бон купил пистолет с глушителем у той же китайской банды, которая снабдила его раньше револьвером тридцать восьмого калибра. Потом мы вместе повторяли план действий, пока я не затвердил его наизусть.

На тротуаре от машины до подъезда я никого не встретил. Американцы не имеют привычки гулять по улицам – я убедился в этом, несколько раз побывав здесь на разведке. Над входом в здание, серый двухэтажный заводик по производству сотен усталых репродукций американской мечты, висели часы, и я проверил по ним свои: и те и другие показывали четверть десятого. Все обитатели дома считали свои мечты уникальными, но это были всего лишь грошовые копии с утерянного оригинала. Я позвонил в домофон. Алло, ответил он. Когда я назвал себя, последовала небольшая пауза, а потом он сказал: заходи. Я поднялся по лестнице, а не на лифте, чтобы ни на кого не наткнуться. На втором этаже выглянул в коридор – никого. Он открыл дверь через секунду после того, как я постучал.

В квартире пахло по-домашнему: жареной рыбой, вареным рисом и сигаретным дымом. Я знаю, зачем ты пришел, сказал он, когда я сел на диван. Я крепче сжал сумку. Ну и зачем? Из-за Софии, сказал он, не менее серьезный, чем я, хотя на ногах у него были пушистые розовые шлепанцы. Выше – тренировочные брюки и серая вязаная кофта. На обеденном столе позади него, в хаосе бумажных сугробов, притаилась пишущая машинка с вывешенным из-под каретки языком чистого листа. Между пепельницей и люстрой медленно таяло облачко дыма – выхлоп деятельного мозга Сонни. А на стене за этой пеленой я увидел часы, такие же, как в генеральском ресторане, и тоже выставленные на сайгонское время.

Нам давно надо было поговорить о ней, сказал он. Наша последняя встреча вышла неловкой. Я прошу за это прощения. По-хорошему мы должны были бы написать тебе на Филиппины. Его неожиданное и, похоже, искреннее сочувствие застало меня врасплох, и я ответил: брось, это моя вина. Начнем с того, что я сам ей ни разу не написал. Некоторое время мы оба смотрели друг на друга, а потом он улыбнулся и сказал: паршивый из меня хозяин. Даже выпить тебе не предложил. Будешь? Несмотря на мои возражения, он вскочил и пошел на кухню, в точности так, как предсказывал Бон. Я опустил руку в сумку и взялся за “вальтер”, но я не мог заставить себя встать, пойти за ним следом и быстро всадить пулю ему в затылок, как советовал мой друг. Это самое гуманное, сказал он. Без сомнения, он был прав, но комок крахмала в моем животе приклеил меня к дивану, обитому шершавой немаркой тканью, созданной для амурных утех в номерах дешевых гостиниц. Стопки книг на ковре фабричной выделки подпирали стены, на антикварном телевизоре бормотал серебристый приемник. Аляповатая любительская картина в стиле рехнувшегося Моне над креслом иллюстрировала любопытный принцип: чтобы сделать окружение привлекательнее, красота не нужна. Очень безобразная вещь помогает не хуже, так как по сравнению с ней безобразная комната выглядит менее безобразной. Еще один доступный способ добавить миру капельку прелести состоит в том, чтобы изменить ваш собственный взгляд на него. Тут могла пригодиться бутылка, принесенная Сонни, хотя бурбона в ней осталось лишь на треть.