Все способные держать оружие - Андрей Лазарчук

Рядом со мной молча стояли дед и Вероника: дед — неподвижно, как соляной столп, а Вероника слепыми непослушными пальцами пыталась застегнуть на груди комбинезон. Я тихонечко вышел из дому, снял с веревки высохшие клейды, оделся.

Когда она успела постирать?.. Почему-то сдавило горло. Все было неправильно, все, кроме… Я взял себя в руки. Спокойно. Не сходи с ума. Не имеешь права сходить с ума. Не имеешь права…

Уже другой голос, сорванный, хриплый, выкрикивал: сограждане, настал решительный… чаша гнева… притеснения, невиданные за все годы существования… культурный и моральный кризис, полный тупик… расстреляв мирную демонстрацию, поставили себя вне закона… более трехсот человек… братья-солдаты, которые никогда… тем самым окончательно похоронил надежды… распространено обращение командующего Русским территориальным корпусом генерала… на защиту безоружных москвичей встали солдаты чешской бригады, их поддержали… потеряв несколько танков, отошли… запершись в Кремле, вряд ли могут рассчитывать… волна народного гнева сметет, как мусор… последний шанс, данный нам историей… только свободная, единая, независимая Россия… к оружию, граждане, к оружию, россияне!

— Эт-то но-омер… — протянул дед.

Я вдруг почувствовал, что меня колотит крупная внутренняя дрожь. Такая — почти радостная — дрожь бывает при игре, когда надо делать последний ход — и ты знаешь его. В какой-то момент возникло чувство повторности происходящего, и в то же время по неведомо каким ассоциативным путям всплыло, как я читал, продираясь сквозь кошмарный почерк, повесть Фила Кропачека «Неистребимый». Несколько измятых, засаленных тетрадей я получил по почте через день после того, как Фил, надев парадную форму и все награды, которые у него были — немало, надо сказать, в том числе и Андрей Первозванный, — вышел на площадь перед Розовым дворцом, достал из кобуры «Березин» и выстрелил себе в висок. Действие повести происходило в период Тувинской экспедиции — вот выдумали же, сволочи, название для войны: «экспедиция»! Мы посмеивались над этим и сочиняли анекдоты, но было противно, — так вот, у Фила в эти дни в продажу начинают поступать мясные консервы в банках, формой напоминающих цинковые гробики… было там еще множество разных происшествий, комичных и кошмарных, и был главный герой, то ли чудак, то ли гений, — короче, в какой-то момент он начал понимать, что все происходящее сейчас с ним и вокруг него на самом деле всего лишь символы, аллегории того, что происходит вне нашего мира, в каком-то высшем, истинном мире… и вот, поняв что-то и разгадав значение аллегорий, он понимает, что следующее событие будет происходить с ним самим и что это должно быть что-то мерзкое: в числе прочего он должен будет изнасиловать и убить свою сестру, а к сестре у него очень сложные и какие-то взрывные чувства, — и вот, что бы избежать неизбежного, он вешается. Сестра же, придя, деловито вынимает его из петли и начинает оживлять: оказывается, это она навела на него «зов петли» — ей нужен был его труп, чтобы сделать зомби для каких-то своих целей. Она оживляет труп, но забывает вдруг одно заклинание, и мертвец насилует ее, а потом загрызает… а утром идет на призывной пункт и вербуется добровольцем, и вот он в Хем-Белдыре, неуязвимый, оружие не берет его, и он страшно мучается этим, потом узнает, что есть шаман, знающий, что надо делать… Рукопись оборвана на полуслове. Фил запечатал ее в пакет и бросил в ящик, а сам переоделся в парадную форму, нацепил ордена и вышел на площадь перед Розовым дворцом…

— Дед, — сказал я, — мотоцикл ты мне дашь?

— Игореха, — не поворачиваясь ко мне, прошептал дед, — что же это делается, а?

Ведь война, Игореха…

— Война не война, а все равно — подлое дело, очень подлое.

— Ты хоть понимаешь, что происходит?

— М-м… местами.

— Сказать можешь?

— Только самое тривиальное: империя распадается. Идет борьба за власть. За то, кто к кому присоединится: Россия к Сибири или наоборот. И прочее вокруг этого.

— А ты причем?

— Воюю с террористами.

Я поймал на себе взгляд Вероники, повернулся к ней. Лицо ее посерело, глаза неподвижно смотрели на меня.

— Ты… обратно?..

— Нужно…

— Кому? Тебе? Мне? Зачем?

— Он офицер, Верка, — сказал дед. — Ты уж не это…

— Офицер… — она судорожно вздохнула и быстро, почти бегом, бросилась из дома.

— Подожди, Игореха, не бегай за ней, — поймал меня за руку дед. — Лучше послушай-ка меня. На шоссе не суйся. Вон тот лесок видишь? За ним деревня, Санино. За деревней начнется насыпь, узкоколейка там была, рельсы сняли, так что ехать по ней можно. И ведет эта насыпь через Поречье до самого Звенигорода. А там уж…

— Там рукой подать.

— А то лучше спрячешься тут где-нибудь?

— Сам видишь — не получается. Надо двигаться, надо шевелиться.

Дед хотел еще что-то предложить, но только сморщился и махнул рукой — слабо, беспомощно…

— Господин полковник!..

— Да. Да, все понимаю. Не дело… И вернулась Вероника. Другая. Непохожая на все прежние. Другое лицо… я никогда не видел таких лиц.

— Ты только не исчезай совсем, — сказала она. — Ты появляйся иногда, хорошо?

Мне вдруг сдавило горло, и я долго ничего не мог ответить.

Как я ни крутил, как ни прикладывал фирменные заплаты, ничего не получалось: разрез был слишком велик. Оставалось пройтись вдоль дороги и поискать брошенную дырявую камеру: вряд ли я один, кто пострадал на этой промоине. Похоже, когда делали насыпь, в нее схоронили всякий военный мусор: я, например, напоролся на зазубренный осколок бомбы или крупнокалиберного снаряда. Так, в поисках подножных запчастей, я прошел метров сто пятьдесят — и наконец увидел то, что нужно. У жерла дренажной трубы, полуутонувшее в грязи, виднелось колесо от трактора. Я стал спускаться вниз — и тут сзади раздался вой автомобильного мотора.

Это был полноприводной «хейнкель-ягд» ядовито-желтого цвета. Выцарапавшись из промоины, он остановился. Открылись двери, вышли двое, огляделись по сторонам.

Один расстегнул штаны и стал мочиться прямо с насыпи, Другой сбежал вниз, в кустарник… сейчас увидит мотоцикл… увидел! Все — нет ни того, ни другого, а из машины выбирается третий, и в руках у него какой-то ящик, похожий на старинный радиоприемник, и он поворачивает его из стороны в сторону, заглядывая в него сверху, будто в кастрюлю… и тут мне стало нехорошо, какая-то дурнота, какая-то мятная, тошная слабость возникла повыше желудка, и черт его знает, как было бы дальше, но парень этот поставил свой ящик на капот и взялся за бинокль, и стал смотреть вдаль… Да уж, стоило ему чуть опустить очи долу, и все. Но тут опять раздался рев мотора и гудок: кто-то еще не желал сидеть в чертовой промоине. «Хейнкель» тронулся с места и отрулил на самый край насыпи, пропуская того, кто ехал следом. Это оказался фермерский грузовичок-трактор «тролль».