Жестяной барабан - Гюнтер Грасс

Вскоре после этого мы пошли домой, и Оскару так и не доведется узнать, заставила ли Мария в тот день вторично вспениться шипучий порошок, или лишь несколько дней спустя та смесь из порошка и моей слюны, повторившись, стала грехом, ее грехом и моим.

Случай или, скажем, случай, подвластный нашим желаниям, подстроил так, чтобы Мацерат вечером того же купального дня — мы как раз успели пообедать черничным супом и картофельными оладьями — растолковал мне и Марии со всеми подробностями, что стал членом небольшого клуба любителей ската в рамках городской партийной организации, а потому дважды на неделе будет встречаться в пивной со своими новыми партнерами, которые все, как и он, возглавляют низовые ячейки, да и сам Зельке, новый ортсгруппенфюрер, будет иногда заглядывать к ним на огонек, и хотя бы по одной этой причине ему, Мацерату, придется бывать там, нас же, к сожалению, оставлять в одиночестве. Лучше бы всего по вечерам, посвященным скату, оставлять Оскара у мамаши Тручински.

Мамаша Тручински не возражала, тем более что этот вариант куда больше приходился ей по душе, чем предложение, которое Мацерат, не посоветовавшись с Марией, сделал накануне. Согласно его варианту не я должен был ночевать у мамаши Тручински, а сама Мария два раза в неделю проводить ночь у нас на кушетке.

Поначалу Мария спала на той широкой постели, где во времена оны покоил свою изрубленную спину мой друг Герберт Тручински. Этот массивный предмет меблировки стоял в дальней, в маленькой комнате, а мамаша Тручински спала в гостиной. Густа Тручински, которая по-прежнему подавала холодные закуски в отеле «Эдем», там же и жила, изредка приходила в свободные дни, на ночь редко когда оставалась, а если уж и оставалась, то спала на софе. Если, однако, увольнительная заносила из дальних стран прямо в квартиру Фрица Тручински с подарками, наш то ли фронтовик, то ли командированный спал в постели Герберта, Мария — в постели матушки Тручински, а сама старуха стелила себе на софе.

Мои потребности нарушали заведенный порядок. Поначалу они решили стелить мне на софе. Этому намерению я воспротивился — кратко, но твердо. Тогда мамаша Тручински решила уступить мне свою старушечью кровать и удовольствоваться софой, но тут начала возражать Мария. Она не желала, чтобы эти неудобства помешали личному покою ее старой матери, и со своей стороны изъявила готовность разделить со мной бывшее кельнерское ложе Герберта, причем выразила свою мысль в таких словах:

— Ну дак и посплю с ним в одной постели, он же у нас восьмушка порции.

Так получилось, что со следующей недели Мария по два раза переносила мои постельные принадлежности из нашей квартиры в первом этаже к ним на третий и раскладывала постель для меня и для моего барабана слева от себя.

В первую картежную ночь Мацерата ничего ровным счетом не произошло. Кровать Герберта показалась мне слишком большой. Я лег первым, Мария пришла позже. Она умылась на кухне и появилась в до смешного длинной и по-старомодному каляной ночной сорочке. Оскар, ожидая, что она явится голой и с волосатым треугольником, поначалу был разочарован, но потом даже испытал удовлетворение, потому что ткань из прабабушкиного сундука легко и приятно перекинула мост к белым складкам на сестринском халате. Стоя перед комодом, Мария распускала волосы и при этом насвистывала. Всякий раз, одеваясь и раздеваясь, заплетая и расплетая косы, Мария насвистывала. Даже просто расчесывая волосы, она неустанно выталкивала через выпяченные губы эти две ноты, но никакой мелодии у нее не получалось.

Отложив гребень в сторону, она переставала свистеть. Она поворачивалась, еще раз встряхивала головой, несколькими движениями наводила порядок на своем комоде, наведенный порядок наполнял ее веселым задором: своему сфотографированному и ретушированному усатому папаше в черной эбеновой рамочке она посылала воздушный поцелуй, потом с излишней грузностью прыгала в кровать, несколько раз подскакивала на матрасе, на последнем прыжке перехватывала верхнюю перину, скрывалась до подбородка под этой пуховой горой, никак не задевая меня, лежащего под собственной периной, еще раз выныривала из-под перины круглой рукой, отчего у нее задирался рукав, искала у себя над головой шнур, чтобы, дернув за него, погасить свет, находила, дергала и уже в темноте говорила мне чересчур громким голосом: «Покойной ночи!» Дыхание Марии очень скоро делалось ровным. Возможно, она и не притворялась вовсе, а засыпала на самом деле, поскольку за ее повседневными трудовыми достижениями могли и должны были последовать столь же значительные достижения по части сна. Оскару же еще долгое время являлись заслуживающие внимания и прогоняющие сон картины. Как ни тяжко нависала тьма между стенами и светозащитной бумагой на окне, все равно белокурые сестры милосердия склонялись над испещренной шрамами спиной Герберта, смятая белая рубашка Лео Дурачка — что напрашивалось само собой — превращалась в белую чайку и летала, летала, пока не разобьется о кладбищенскую стену, и стена после этого казалась свежевыбеленной, ну и так далее. Лишь когда все крепнущий, навевающий истому запах ванили заставлял мерцать, а потом и вовсе обрывал ленту перед сном, у Оскара устанавливалось то же спокойное, ровное дыхание, которое уже давно обрела Мария.

Столь же хрестоматийно благопристойное представление о девице, отходящей ко сну, явила мне Мария три дня спустя. Она пришла в ночной сорочке, свистела, распуская косы, свистела, когда причесывалась, отложила гребень, перестала свистеть, навела порядок на комоде, послала фотографии воздушный поцелуй, совершила утрированный прыжок в постель, покачалась, схватила перину и увидела — я мог наблюдать только ее спину увидела пакетик — я восхищался ее длинными волосами — она обнаружила на перине нечто зеленое — я закрыл глаза, решив подождать, пока она освоится с видом порошка для шипучки, — но тут под телом откинувшейся назад Марии скрипнули пружины, тут щелкнул выключатель, и, когда щелканье заставило меня открыть глаза, Оскар мог убедиться в том, что и без того знал: Мария выключила свет, она неровно дышала в темноте, она не сумела освоиться с видом пакетика, но оставался открытым вопрос: не усугубляет ли созданная ею темнота существование пакетика, не заставляет ли эта темнота более пышным цветом расцвести ясменник, не насыщает ли она ночь пузырьками углекислоты?

Я уже готов был поверить, что темнота заодно с Оскаром. Ибо спустя всего несколько минут — если в совершенно темной комнате вообще уместно говорить о минутах — я ощутил движение в изголовье постели: Мария принялась выуживать шнур, шнур закусил наживку, после чего я снова мог восхищаться длинными волосами поверх стоящей колом сорочки. Как ровно и желто осветила спальню лампочка под гофрированным абажуром! Откинутая и неприкосновенная, горбатилась в ногах перина. А вот пакетик на этом взгорке не посмел в темноте сдвинуться с места. Зашуршала бабкина ночная сорочка на Марии, задрался рукав с принадлежащей ему пухлой ладошкой, и Оскар принялся накапливать во рту слюну.

В последующие недели мы опустошили с дюжину пакетиков, по большей части со вкусом ясменника, потом, когда ясменник кончился, с лимонным и малиновым вкусом, причем одним и тем же способом: заставляли шипеть с помощью моей слюны, что вызывало у Марии ощущения с каждым разом все более для нее приятные. Я понаторел в накапливании слюны, я прибегал ко всевозможным уловкам, чтобы слюна собиралась во рту быстро и обильно, и вскоре уже мог содержимым одного-единственного пакетика три раза подряд вызывать у Марии желанное ощущение.