Второе пришествие кумранского учителя. Поцелуй Большого Змея - Яков Шехтер

– Нет, не представляю.

Я не врал. Я настолько выдавил из памяти мысли о Змее, опасаясь всепроникающего взгляда Звулуна, что на самом деле почти позабыл о них.

– Так ломают печать, Шуа.

– Ты хочешь сказать, что ко мне прицепилась какая-то нечисть?

– Похоже на то. От тебя исходит много Света, а другая сторона только того и ищет.

Опасения навалились на меня с новой силой. Звулик увидел отметину Большого Змея и попытался ее сломать. Судя по всему, у него не получилось. Значит, теперь мною должен заняться глава направления Терапевтов. После первого дня в обители, когда Асаф водил меня к Наставнику, я с ним больше не встречался, только видел в столовой и в Доме Собраний. Видел издалека, едва разбирая черты под приспущенным на лицо капюшоном. Рассчитывать на встречу просто смешно: дистанция между Терапевтом и начинающим учеников огромна, немыслима.

Да и что я могу у него спросить? На что пожаловаться? Ведь я не решаюсь поговорить о своих бедах и беспокойствах с куда более близкими мне учителями: Малихом и Енохом. Разве я решусь излить душу перед главой направления, тем более сейчас, когда на мне различили печать зла?

Гуд-Асик по-прежнему сидел на моей кровати, прикрыв лицо плащом. Мне даже показалось, будто он спит. Но голос, прозвучавший из глубокой тени под капюшоном, был свеж и бодр.

– Рад видеть тебя, Кифа.

– И я рад, – с большим почтением произнес Кифа. – Давно вернулся?

– Только что. Как тут мой подопечный?

– Вполне удовлетворительно. Даже хорошо.

– Хорошо, – Гуд-Асик хмыкнул. – Ладно, сейчас выясним. Если тебе не трудно, оставь нас одних. И Шали попроси повременить с приходом. Вернитесь незадолго до паамона.

– Конечно, конечно.

Я еще никогда не видел Кифу в столь почтительной позе. Он почти кланялся, слушая слова попечителя. Что же такое представляет собой этот юноша, если Кифа, запросто держащийся в присутствии учителей, теперь столь явно выказывает смирение?

Кифа вышел, а Гуд-Асик приглашающе хлопнул рукой по кровати и указал пальцем на дальний от себя край.

– Садись, Шуа. Давай поговорим. У тебя, верно, накопились вопросы.

Я осторожно уселся на кровать, стараясь держаться в отдалении от попечителя. От Гуд-Асика исходили волны доверия и приязни. Он отбросил капюшон, его лицо выражало такое участие, что мне сразу захотелось выложить ему все, начиная от пинков в темном коридоре до поцелуя Большого Змея.

«Остановись, Шуа, – сказал я себе. – Не забывай, перед тобой хамелеон. Сейчас ему нужно вызвать тебя на откровенность, поэтому он представляется твоим лучшим другом. Но стоит ли он откровенности?»

Мы сидели молча. Гуд-Асик, наверняка, читал мои мысли. Ну и Свет с ним, – решил я. – Пусть себе читает! Мне ведь нечего скрывать. Даже печать другой стороны я заработал не по своей воле и без всякого участия. Если есть червоточинка, пусть выгоняют из ессеев. Мама ведь меня не выгонит. И отец тоже.

В комнате царило молчание. Я продолжал размышлять, а Гуд-Асик, как ни в чем не бывало, смотрел на меня, ласково улыбаясь. Он, похоже, никуда не торопился, а молчание не вызывало у него ни тени удивления.

«Но, с другой стороны, – думал я, – кому, как не Гуд-Асику, можно открыть все, что со мной творится. Он куда ближе ко мне, чем учителя, и, судя по почтению Кифы, многое знает и умеет. Возможно, он сможет объяснить, что же со мной происходит».

– Я вижу, ты не можешь начать, – негромко произнес Гуд-Асик. Тон у него был совсем не похож на тот, которым он недавно разговаривал с Кифой. – Понимаю, это трудно. Первые месяцы в обители самые непростые из всех. Потом, когда все становится привычным, пропадает настороженность, уходят страхи, и ученику перестает казаться, будто вокруг него происходит нечто необычное.

Он замолчал, словно давая мне возможность понять его слова.

– Давай сделаем так, – предложил Гуд-Асик, принимая любимую позу Кифы. – Я расскажу о себе, и это, будем надеяться, прогонит твои страхи. Тебе нечего меня бояться, я твой друг, и моя цель помочь тебе, только помочь и больше ничего.

Он снова улыбнулся, и его улыбка дышала столь неподдельной теплотой, что я засомневался, можно ли так ловко маскировать чувства? До какой границы проходит умение хамелеона выдавать желаемое за истину? Неужели он каждый раз настолько подчиняет себя задаче, что искренне перевоплощается?

– Так вот, – между тем продолжил Гуд-Асик, – я родился в небольшой деревушке рядом с Кейсарией. Мой дед был очень уважаемым ессеем, правда, о Хирбе-Кумран в его семье никто и не помышлял. Мой отец – средний из трех сыновей, в юности отошел от Учения. Он женился, завел торговое дело. Покупал финики в Йерихо, рыбу в Тверии, овечью шерсть в Галилее. Большую часть времени отец проводил в разъездах, и я почти его не видел. К тому времени, как я стал себя осознавать, отец вернулся к вере и стал потихоньку все больше времени посвящать Учению и все меньше – торговле.

Судя по всему, в молодые годы он редко появлялся дома, и, возможно, из-за этого его отношения с моей матерью не заладились. Она все время злилась на отца, находя для злости самые разумные поводы. Думаю, причина крылась не в его поведении, а в извечном конфликте между мужчиной и женщиной, том самом, из-за которого Учитель праведности и не допустил женщин в обитель.

Вера отца вызывала у матери непрекращающееся раздражение. Ведь она выходила замуж за обыкновенного сына завета и была абсолютно не готова соблюдать те запреты и ограничения, которыми насыщена жизнь ессея.

Я и младшая сестра всегда принимали сторону матери. Так уж водится у детей – мать ближе и понятней, чем отец. Да и, как я уже сказал, он редко бывал дома, поэтому отношения между ним и нами, детьми, тоже не сложились.

Гуд-Асик вздохнул.

– Ты, наверное, думаешь, для чего я тебе это все рассказываю? А вот для чего. – Он снова тяжело вздохнул. – Как-то раз у отца не удались его сделки, и мы несколько дней сидели голодными. Ели суп из травы, вперемежку с корешками. Отец все не появлялся и не появлялся, и мама ждала, что уж ко дню седьмому он вернется с мешком еды. Действительно, в пятницу после полудня отец появился на пороге, но его заплечный мешок был почти пуст. Нам досталось только по горстке сушеных фиников и кусочку хлеба.

Ты даже представить себе не можешь, как ругалась мать. Она честила отца на всяческие лады, не стесняясь ни нас, ни соседей, которые, несомненно, слышали ее крики. Чтобы успокоить ее, я – шестилетний малыш – подошел и прошептал ей на ухо:

– Не волнуйся мама, он скоро умрет, и ты выйдешь замуж за другого.

Она замолкла на полуслове и посмотрела на меня изумленными глазами. Я до сих пор вижу ее взгляд.

Не знаю, почему я произнес те слова. Они сами выскочили из моего рта, словно лягушки из лужи. Их страшный смысл прошел вне сознания, да и какое там сознание у шестилетнего мальчишки.