Ярое око - Андрей Воронов-Оренбургский

...Этим закатным вечером Стрела наконец вернулся в монгольский стан. Его китайские латы были забрызганы кровавой слякотью и песком, но глаза горели возбуждённой радостью.

— Бог войны Сульдэ да обрадует тебя! Я, Джэбэ-нойон, исполнил твой приказ, прославленный Субэдэй.

— Приход твой да будет к счастью. Раздели со мной трапезу. Стрела. — Старик указал место на войлоках, перед которыми седобровый нукер Саклаб уже расстелил парчовый дастархан и установил большое блюдо с отварной жеребятиной.

Белые крепкие зубы темника впились в сочное мясо, жадно отдирая дымящиеся куски...

— Ешь, ешь, батыр... Ты много потратил сил! — Субэдэй, скрытно приглядывая за Джэбэ, бросил в свой щербатый рот горсть отварного перчёного риса, облизал багровым языком морщинистые губы.

...Некоторое время они молчали, всецело отдавшись еде. Когда первый голод был утолён, багатур цокнул зубом и качнул золотой серьгой:

— Где теперь урусы?

— Совсем близко, — через сытую отрыжку откликнулся нойон, вытер о стальные наколенники жирные пальцы, бросил довеском: — Ночь они простоят на месте.

— А утром? — выпученный глаз старика замер на Джэбэ.

— Будут здесь. Мои волки не дают медведю покоя! Набрасываются на него, дерут за холку и гачи[251] и, вырвав шматок мяса, отбегают, заманивая урусов под твой меч.

— Бродник с тобой?

— Со мной... — Стрела удивлённо покосился на старика.

— Гляди, не выпусти ему кишки прежде времени. Этот презренный раб мне ещё нужен! — Субэдэй расправил плечи, вызванивая кольчужным кольцом, и, берясь за пиалу с кумысом, кольнул вопросом: — Как тебе конязь Мастисляб? Посылаемые тобой уланы говорят: он свиреп и отважен, как лев... Так ли это?

— Да. Это так. Но я клянусь священной водой Керулена! А-айе! Я на аркане приволоку этого льва к твоей юрте! С живого сдеру шкуру и на его глазах брошу себе на плечи!

— Кхэ-э... хорошо сказано... — Багатур по-волчьи склонил голову набок и, пожевав коричневыми губами, кивнул темнику: — Да будет твоя голова цела и здорова. Сам не попадись в его лапы! А теперь поклянёмся, как прежде, по обычаю наших предков.

С этими словами Субэдэй положил здоровую правую руку на плечо Джэбэ, а тот свою — на изуродованное никлое плечо старика.

— Пусть сгниёт грудь того монгола, который бросит в беде другого монгола.

— Пусть пожрёт ржавь его меч!

— Да засохнет его род на корню! И да погаснет в его юрте очаг.

— Я — твой колчан. — Субэдэй испытующе посмотрел в узкие немигающие глаза.

— Я — твои стрелы.

* * *

...Близилось время серых теней. Суховей, вихривший губы курганов три дня подряд, выдохся, — тихо, недвижимо стояла трава, испятнанная пёстрыми табунами.

С излучины Калки сквозил пресный запах камыша, сырости и гнилья; где-то одиноко гукала выпь. Ломкая тишь прерывалась калёным звяком конских сбруй, редким гремком сабель о стремена, хрустом прибрежного щебня под копытами татарских разъездов. На взлобьях солончаков меркли медно-рудые следы канувшего за горизонт светила.

Субэдэй и Джэбэ продолжали коротать время у костра; оранжевые языки пламени освещали их плоские, с выпуклыми яблоками скул лица, которые заворожённо наблюдали за камланием шаманов.

...Посвящённые, Те, Кто Говорит с Духами, сидели на корточках у сложенного из человеческих черепов очага и сжигали из передаваемой по старшинству связки какие-то травы и перья диких птиц. Головы служителей культа были наголо выбриты ото лба до темени, а ниже, прикрывая шеи, на спины сбегали змеями длинные косы, в которые были причудливо вплетены бисерные ленты и белые шкурки ласок. На голове главного шамана была надета сшитая из цельной шкуры росомахи шапка; оскаленная пасть нависала над глубокими морщинами лба, которые разбегались вверх и вниз и, как высохшие русла рек, бороздили древнее, в оспинах лицо колдуна.

Фиолетовая сирень облаков медленно накрывала равнины, сгущая брошенные на землю пепельные краски вечера, когда степь на юго-востоке затянулась чёрными тучами пыли, а сидевшие у костра вдруг ощутили сквозь воловьи подошвы сапог дрожь земли.

* * *

...Сигналы тревоги мгновенно подняли орду на ноги. Тут и там визжали костяные рожки, оглушительно грохотали барабаны, неслись крики старшин и глашатаев. По всем направлениям, ко всем куреням как стрелы неслись гонцы. Многие тысячи всадников взлетали на спины боевых коней и на скаку, в клубах пыли, перестраиваясь в боевые порядки, стальными кольцами, подобно туго скрученному жгуту, обвивали курган Субэдэя, на вершине которого, возле главной юрты Совета, грозно вздымался рогатый бунчук с пятью конскими хвостами.

— Кто они?! — Джэбэ схватился за джунгарский меч, ощутив в горле першащее удушье. Мгновенным распахнувшимся от ужаса сознанием он понял случившееся — их взяли в клещи! Но как? Почему?! О, боги!.. Кто они?! — в приступе ярости, срываясь на крик, взорвался Стрела. — Урусы?! Но откуда?!

— Это не могут быть урусы. — Голос Субэдэя прозвучал решительно и твёрдо. Он продолжал неподвижно восседать на шкурах, и ни один мускул не дрогнул на его перекошенном шрамом лице.

...Но Джэбэ точно не слышал. Хищно закусив губу, вцепившись в ножны и рукоять так, что побелели казанки пальцев, он напряжённо всматривался вдаль. «Нет... не может быть! Нет!..» — стучало в висках. Крепко сжав челюсти, он насилу принудил себя оставаться на месте. Стыд перед седым багатуром был больше страха.

— Быть может, это кипчаки? Бешеные псы Котяна? Но когда? Когда успели они?!

— Это не кипчаки. Сядь! Не позорь свою славу, нойон! — Суровый взор старика заставил Джэбэ вновь усесться на войлоки. — В ратном деле всё важно, — хрипло выдохнул Субэдэй. — Но главное — духом окрепнуть. Когда воин падает духом...

— То и конь его не может скакать! — нетерпеливо и зло вспыхнул бойницами глаз Джэбэ. — Зачем ты мне повторяешь то, что знает с колыбели каждый монгол?! Пусть лучше твоё звериное чутьё подскажет, кто они?

— Сходи, познакомься, — не оборачиваясь, усмехнулся углами рта багатур. — Нет, это не кипчаки, сын мой... Но кто б они ни были... мы сразимся с ними! Сегодня хороший день умереть.

Барс с Отгрызенной Лапой рассмеялся, точно знал, что смерть в этот час испугалась его и укрылась в пойме реки.

...Больше никто не проронил ни слова. Все три тумена были построены. Все тридцать тысяч монгольских мечей были готовы к битве и ждали сигнала. Тишину нарушал лишь нарастающий дробный гул да тревожное позвякивание серебряных бубенцов на ордынском бунчуке.

Между тем туча пыли, поначалу едва заметная, сливающаяся с дымчатым сумеречьем горизонта, постепенно разрасталась, пухла, пока не превратилась наконец в сплошную клубящуюся тьму.