Ярое око - Андрей Воронов-Оренбургский

Мало-помалу в юртах начали зажигаться огни. В узких просветах дверей, на границе света и тьмы, стали промелькивать гибкие силуэты женщин. Субэдэя потянуло к уюту очага. Но он не торопился, задумчиво наблюдая за тем, как голенастый саврасый жеребёнок-сосунец настойчиво тыкался в розовато-синее вымя сонной кобылицы. Картина эта, пропитанная теплом и светом вечных истин, неосознанно тронула перстами умиления и неги загрубевшее в боях и походах сердце. Оно на какой-то миг словно сбросило ороговевшие хитиновые покровы, спаянные из жестокости и зла.

На суровом лице дрогнула улыбка. Субэдэю вдруг до одури захотелось перед битвой увидеть ту, которая теперь так часто по ночам являлась на его зов. А он — её господин — дарил ей то золотые иранские динары[257], то рубиновые бусы, то гребень из слоновой кости с изумрудным цветком.

Субэдэй твёрдо знал: юная кипчанка любит его; любит искренне, верно, без лжи. Волею судьбы брошенная под меч завоевателей, с истерзанной до полусмерти душой, оставшись среди пожарищ и тлена... она ждала неминуемой смерти.

Но Небо милостиво. После ада насилий и надругательств в кибитках рядовых монголов, будучи на грани безумия... она была нежданно замечена им. И спустя время Алсу и вправду полюбила старого, жутко изуродованного войной человека, который стал первым мужчиной, что гладил её нежно ладонью по волосам, шептал в алевшее ушко неказистые слова признаний и подолгу любовался её пугливой грацией, не замахиваясь плёткой, не причиняя других страданий и боли.

И она ему платила той же монетой.

— Я хочу быть навеки твоей рабыней, хазрет... — вспомнились ему тихо звенящие, как степной родник, слова. И это робкое признание по сути ребёнка, не распустившегося до конца бутона растрогало каменное сердце воина.

Он полюбил её как наложницу, подругу, как дочь... став для неё любовником, другом, заменив отца.

— Люблю тебя... — шептала она, когда подносила ему в жаркий полдень охлаждённый кумыс или разминала узловатые, уставшие за день в стременах ноги.

Багатур забыл о других наложницах... Казалось, он теперь не замечал никого, кроме своей Алсу. Не хотел замечать. Не желал и не замечал.

Одержимый страстью увидеть свою ненаглядную, он поспешил к заветной юрте. Перед мысленным взором мерцали её глаза с подчернёнными, протянутыми до висков бровями; виделись узкие запястья в зернистом серебре с бирюзой; он, казалось, чувствовал тёплое дыхание на своих губах и ощущал прохладную свежесть чёрного ливня её волос, от которых неуловимо веяло нежным цветом степных трав...

Ему, как тому жеребёнку, вдруг отчаянно захотелось прижаться к чуткой, ещё не вызревшей до конца груди, обнять жаркие со сна плечи и хоть на краткий миг снова ощутить на своём лице лёгкие прикосновения пальцев, которые чарующим, непостижимым образом могли снимать тенёта минувшего дня, давая сознанию желанный отдых и забытье.

* * *

...Придерживая правой рукой баргутский меч, Субэдэй пригнулся и привычно вошёл в тёмный зев спящей юрты.

— Алсу!.. — сипло прозвучал его голос. Темнота осталась равнодушной и немой к его зову. Ночные светильники были погашены.

Где-то сбоку раздался шорох. Он по памяти прошёл к очагу, замер. Постепенно глаз его привык; глухая темнота сменилась дымным синюшным сумраком, и он наконец разглядел сажевый силуэт своей любимой, лежащей среди шелковистых персидских подушек.

Под подошвой сапога хрустнула остывшая зола; он подошёл к Алсу, бережно приподнял край верблюжьего одеяла. На него взирало бледное лицо с безумным, остановившимся взглядом. Субэдэй ощутил на лбу холод пота, рванул ворот своего синего халата. Ещё не веря в случившееся, не чуя пальцев, сорвал одеяло, видя, как содрогнулись, точно живые, налитые груди...

— Алсу-у! — Он припал ухом, силясь услышать стук её сердца. Дрожащие от отчаянья губы поймали коричневую почку её стянутого соска... Он горячо поцеловал его, точно хотел через него вдохнуть своё страстное, мучительное желание... желание быть с нею до конца.

...Коченея от страха утраты, он повернул её набок, собираясь тотчас созвать знахарей, когда увидел на оливковом плече две роковые чёрные точки — след укуса змеи. И с безграничным ужасом осознал — это смерть.

— Алсу... Ал-су-у... Эй, кто-нибудь! Огня! Дайте огня! — не поворачивая головы, сквозь стон рыданий прорычал он, а в голове молнией вспыхнула мысль: «Сбылось чёрное предвестье!.. Вот он... мой выпавший зуб!»

За его согбенной спиной кто-то запалил светильники и скрылся за ковровым пологом.

— Алсу!..

Остекленевшие глаза любимой с подчернёнными, протянутыми до висков бровями были подернуты поволокой тусклого блеска; кожа на щеках и у ноздрей стала жёлтой и прозрачной, как воск. Он бросил взгляд на её руки, которые ласкали робко, но легко снимали тёмный осадок пережитого... Они лежали безжизненно, как срезанные стебли цветов, вдоль тела; он увидел ногти... о, боги! — они, как зреющий кизил, наливались розоватой сиренью.

— Алсу-у-у!..

Субэдэй ещё секунду ловил под чёрными стрелами бровей кипчанки застывший блеск зрачков; потом положил на место безвольно запрокинувшуюся назад голову.

* * *

...Перерубленный мечом сыромятный ремень сорвался вместе с тяжело рухнувшим ковром, что отделял женскую половину от ложа сердара. За упавшим пологом, в чёрно-багряном сумраке, среди хаоса подушек и стёганых покрывал тряслись от страха, не смея поднять глаз, три рабыни-наложницы.

— Кто-о?! — Злобный клёкот прибил к земле, как мышей, онемевших женщин. — Кто из вас погубил её?! — Налитое кровью лицо было полно свирепой ярости. — Ты, дочь шайтана?! — Он пнул в перламутровое кодено тугозадую казашку Раушан, затравленно кусавшую губы мелкими злыми зубами. — Ты, жужливая муха? Или ты, кыргызская ведьма? — Он бросил взгляд на раскосую, с длинными до пят косами Чолпон. — А может быть, ты, туркменская козья щель? Ни одна из вас не стоила и ногтя её! Отвечайте, обозные крысы! И знайте: ложь я чувствую, как кобель сучку, за три версты! Ну!

— Клянусь Аллахом!.. Я ничего не знаю, мой повелитель! Ай! A-а! Вай-уляй![258] Последний мой день пришёл! Да отсохнет мой язык, если я вру... Я спала-а! — По объятому страхом лицу Айгуль больше не гуляла игривая улыбка. Глаза выпрашивали прощение и по-собачьи дрожали слезой.

— Врёшь, тварь! Задушу!

Субэдэй сдавил рукой до хрипа её бурлящее горло, чувствуя, как скользят и перекатываются под его пальцами податливые хрящи и жилы. Айгуль забилась, словно лисица в когтях орла, задыхаясь; царапала его костяную руку режущими ногтями, тщетно пытаясь вырваться.

...В какой-то момент она стала терять сознание в тисках удушья.