Жильбер Ромм и Павел Строганов. История необычного союза - Александр Чудинов

Вместе с Попо оба курса посещал и Ромм, с одобрением отзывавшийся об этих преподавателях в письме А.С. Строганову: «Наши профессора химии и физики – господа Тенгри и Пикте – оба талантливы и очень доходчиво излагают. Попо нравятся их уроки»[596]. Кроме того, учитель и ученик посетили несколько публичных лекций по математике Луи Бертрана (1731–1812), ученика великого Л. Эйлера. Однако в дальнейшем Павел предпочел заниматься данным предметом со своим наставником[597].

О повседневном распорядке занятий юного графа мы можем получить представление из его письма отцу:

Мы встаем в 6 часов. С 6 до 7 я одеваюсь и молюсь по-русски. Сделав это, я встречаюсь с господином Роммом для занятий немецким с 7 до 8 часов и даже дольше в те дни, когда мы не ходим в манеж. Затем мы принимаем завтрак с фруктами, что занимает полчаса, а потом работаем с выписками из курсов поочередно химии и физики до 10.30. Тогда приходит наш учитель немецкого и мы работаем с ним до 12 с четвертью, а потом я занимаюсь рисованием с Андреем до 1.30. В 3 часа по вторникам, четвергам и субботам мы идем на курсы физики, а по понедельникам, средам и пятницам – в фехтовальный зал, где находимся до 4 часов, а затем идем на курсы химии. С 5 до 6 мы читаем русскую рукопись с Андреем, а с 6 до 7 читаем или делаем выписки по истории; в настоящий момент мы делаем выписки из очень интересной рукописной работы г-на Верне об ассирийцах и вавилонянах. С 7.30 до 9 мы с Андреем занимаемся математикой, затем молимся – вот так, дорогой мой папа, мы и проводим наше время. По понедельникам, вторникам, пятницам и субботам мы ходим в манеж, а в промежутках между занятиями гуляем[598].

Но занятия Попо не исчерпывались даже этим чрезвычайно насыщенным расписанием. Месяц спустя он сообщал отцу:

Мы здесь начали ходить в один астрономической курс; сия наука очень приятна, но очень трудна. Однако мы до сих пор с помощью господина Ромма все превозмогли. Оной курс дает господин профессор Мале, тот самой, которой был в России для наблюдения перехода Венеры над солнцем. Изо всех курсов, которыя мы здесь следуем, физической больше всех нравится, потом астрономической, а, наконец, химической[599].

Таким образом, еще одним учителем Павла стал основатель Женевской обсерватории, знаменитый астроном и математик Жан-Андре Малле (1740–1790). Уроженец Женевы, Малле в молодости провел немало времени во Франции и Англии, где учился у лучших астрономов этих стран, в частности у неоднократно упоминавшегося здесь Ж. Лаланда. В 1769 г. по приглашению Петербургской академии наук он совершил путешествие в Лапландию, чтобы наблюдать прохождение Венеры по диску Солнца. Вернувшись на родину, Малле с 1770 г. и до конца своих дней возглавлял в Академии Женевы кафедру астрономии[600].

К сожалению, юному Строганову не удалось попасть в ученики к еще одной женевской знаменитости – Шарлю Бонне (1720–1793), поскольку этот выдающийся философ и натуралист уже отошел к тому времени от активной деятельности. За свою долгую жизнь Бонне ни разу не покидал Швейцарии, тем не менее его имя знала вся просвещенная Европа. Еще учась на факультете правоведения, он занялся естественными науками и уже в 20 лет (случай уникальный!) получил звание члена-корреспондента Парижской академии наук за открытие партеногенеза травяных тлей. В 1743 г., защитив диссертацию, он стал доктором права и в тот же год за свои фундаментальные исследования о насекомых был принят в члены лондонского Королевского общества. Изучая растения, Бонне внес немалый вклад в создание теории фотосинтеза (позднее его идеи развил Ж. Сенебье), а также был одним из предшественников теории эволюции и фактически основоположником психофизиологии. Феноменальные научные достижения позволили ему войти и в политическую элиту Женевы: с 1752 по 1768 г. он состоял членом Большого совета. Когда из-за слабнущего зрения Бонне не мог более пользоваться микроскопом и вынужден был оставить естествознание, он стал автором широко известных в то время философских трудов, в которых с позиций христианской метафизики критиковал деизм и атеизм своего века. Покинув в 1768 г. Большой совет, Бонне поселился в загородном поместье, где до конца своих дней вел уединенный образ жизни[601]. Тем не менее его слава продолжала греметь по всей Европе, и приезжавшие в Женеву иностранцы почитали за счастье увидеть знаменитого сына этого города[602]. В один из дней, свободных от занятий, Ромм и его ученик тоже отправились взглянуть на живую легенду швейцарской науки: «Мы в последнее воскресение были в Депюи, дабы там видать славного господина Bonnet; мы нашли в нем весьма почтеннаго и простого старика, он всегда живет у себя в загородном доме и почти никогда не приезжает в город, он теперь глух и так себе испортил глаза микроскопом, делавши свои славныя наблюдения над насекомыми, что теперь весьма худо видит»[603].

К сожалению, рассказ Павла Строганова о визите к Бонне исчерпывается этими строками. Нам остается лишь догадываться о том, как проходила их встреча. Отчасти, думаю, нам в этом сможет помочь описание Н.М. Карамзиным своего посещения «великого Боннета» полтора года спустя:

В назначенное время постучался я у дверей сельского его домика, был введен в кабинет Философа, увидел Боннета, и удивился. Я думал найти слабого старца, угнетенного бременем лет – обветшалую скинию, которой временный обитатель, небесный гражданин, утомленный беспокойством телесной жизни, ежедневно сбирается лететь обратно в свою отчизну – одним словом, развалины великаго Боннета. Что же нашел? хотя старца, но весьма бодрого – старца, в глазах которого блистает огонь жизни – старца, которого голос еще тверд и приятен – одним словом, Боннета, от которого можно ожидать второй Палингенезии [известное философское произведение Ш. Бонне. – А.Ч.]. Он встретил меня почти у самых дверей, и с ласковым взором подал мне руку. Мы сели перед камином, Боннет на больших своих креслах, а я на стуле подле него. Подвиньтесь ближе, сказал он, приставляя к уху длинную медную трубку, чтобы лучше слышать: чувства мои тупеют. Боннет очаровал меня своим добродушием и ласковым обхождением. Нет в нем ничего гордого, ничего надменного. Он говорил со мною как с равным себе; и всякой комплимент мой принимал с чувствительностию. Душа его столь хороша, столь чиста и неподозрительна, что все учтивыя слова кажутся ему языком сердца: он не сомневается в их искренности[604].