Невинность - Дин Кунц

Мы получили от него так много, что я считал себя не вправе отказывать ему в любой просьбе.

Совладав с эмоциями, он направился к двери, через которую мы вошли, еще раз проверил замки, чтобы убедиться, что запер их. Постоял, прислушиваясь к бурану, спиной ко мне, наконец нарушил долгую паузу:

– Восточный ветер, как тот, что разделил море. – Эта мысль привела к другой, и он процитировал: – «Так как сеяли они ветер, то и пожнут бурю»[25].

Хотя мне многое хотелось сказать, я знал, что лучше воздержаться. Баланс его разума и сердца нарушился, и только он сам мог восстановить гармонию.

– Северные корейцы, те, что остались, совсем недавно объявили, что птицы сами не болеют, но разносят болезнь. Невозможно ввести карантин на полеты птиц.

Об астероидах, убивающих планеты, писали книги и снимали фильмы, эти истории вызывали ужас у зрителей и у читателей. Но для того, чтобы уничтожить цивилизацию, не потребовалось прилетевшей из космоса горы массой в миллион тонн. Для убийства одного человека хватало нескольких капель нектара, собранного с олеандра и замешанного в мед, а все человечество смогло отправить в мир иной нечто меньшее, невидимый глазу микроб, созданный со злыми намерениями.

– Твой отец не знал, кто он, да и не было у него причин, чтобы знать, – добавил священник, все еще стоя лицом к двери. – Ты знаешь, кто ты, Аддисон?

– Чудовище, – без запинки ответил я. – Ошибка природы, выродок, мерзость.

Ветер тряс дверь подвала, на которую смотрел отец Хэнлон, и он, заговорив, словно озвучил мои мысли:

– Может показаться, что это ветер испытывает дверь на прочность, но в эту ночь из всех ночей высока вероятность, что в дверь ломится что-то похуже ветра. Это не те времена, о которых Иоанн Богослов писал в «Откровении». Армагеддон представлялся часом ужаса и славы, но нет никакой славы в том, что грядет, никакого последнего суда, никакого нового мира, только горькая трагедия невообразимого масштаба. Это дело рук мужчин и женщин во всей их извращенности и греховности, жажда власти на службе массовых убийств. В такую ночь самые черные духи притягиваются из мест их обычного обитания, устраивают радостные празднества на улицах.

Нежный аромат кофе уступил место вони горящих марионеток. Помня реакцию Гвинет, когда мы с девочкой покидали дом из желтого кирпича, я прокомментировал:

– Так пахли марионетки в камине архиепископа. Но этот запах – обман. С той стороны ничего нет.

– Не будь столь уверен, – предупредил отец Хэнлон и указал на дверную ручку, которая отчаянно ходила вверх-вниз, и точно не от ветра. – Что бы ни хотело ворваться сюда, оно принесет с собой сомнения. Ты знаешь, что этот художник Паладайн в своем завещании потребовал положить с ним в гроб марионетку?

– Их же было шесть, и Гвинет нашла все.

– Эта отличалась от тех шести. Паладайн вырезал и разрисовал ее по своему образу, и говорили, что она невероятно на него похожа. Его мать, оставшаяся единственной живой родственницей, стала и наследницей. Женщина со странными интересами и не менее странными верованиями. Возможно, многое передалось ему от нее. Она похоронила сына в полном соответствии с его завещанием, на мало кому известном кладбище, которое привлекает людей, не желающих лежать в благословенной земле, и на него не ступала нога священнослужителя, какую веру ни возьми.

Вонь усилилась, и хотя дверь перестала трястись, а ручка – поворачиваться, я повторил: «Это обман».

– Ты должен узнать, кто ты, Аддисон, чтобы больше не сомневаться и не быть столь уязвимым. – Он повернулся спиной к двери, но все равно не смотрел на меня. Не отрывал глаз от рук, которые повернул ладонями вверх. – Сомнения – это яд. Они ведут к потере веры в себя, веры во все, что хорошее и истинное.

Штормовой ветер наносил все новые удары по дому, и хотя построили его из крепкого кирпича, над головой уже что-то трещало.

Отец Хэнлон опустил руки и приблизился ко мне на два шага, но не пытался встретиться со мной взглядом.

– Ты не чудовище, не ошибка природы, не выродок, не мерзость. Полагаю, ты видел свое отражение в зеркале.

– Да.

– Часто?

– Да.

– И что ты видел?

– Не знаю. Ничего. Наверное, я к этому слеп.

Он продолжал напирать:

– Ты видел какой-то дефект, который мгновенно вызывает у других ненависть и ярость?

– Мы с отцом провели много часов, пытаясь докопаться до причины, но в итоге решили, что нам этого знать не дано. В наших лицах, особенно в глазах, даже в наших руках, есть нечто такое, что другие люди видят при первом взгляде на нас, но мы это нечто не видим. Множество людей подаются назад, увидев паука, так? Но если бы пауки обладали разумом, они бы понятия не имели, почему их так часто ненавидят, поскольку друг другу пауки кажутся очень даже привлекательными.

– Ты близок к истине, но таких, как ты, нельзя сравнивать с пауками. – Он подошел ко мне, встал передо мной, но не поднял голову. Взял одну из моих затянутых в перчатки рук в свои. – Человек, которого ты называл отцом, рассказал мне о твоем прибытии в этот мир. Твой биологический отец был бестолковым, безответственным, возможно, даже преступником, ты никогда его не знал. И за твоей матерью числилось много грехов, но что-то человеческое в ней оставалось. Ты родился от мужчины и женщины, как все мы, но с одним ключевым отличием. И родился ты с ним, возможно, потому, что мир движется к тому времени, когда понадобятся такие, как ты.

– С каким отличием? – спросил я, затаив дыхание в ожидании ответа. Я знал, что это отличие очертило всю мою жизнь и превратило в изгоя, пусть и понятия не имел, в чем оно состоит. В этом загадочном мире главной загадкой моей жизни был я сам.

– Рожденный от мужчины и женщины, ты тем не менее не потомок Адама и Евы, каким не был и твой второй и лучший отец. Милостью Божьей, как такое возможно, выше моего понимания, да и, скорее всего, понимания любого, ты не несешь на себе пятно первородного греха. Ты обладаешь чистотой, невинностью, которую все остальные чувствуют мгновенно, точно так же, как волк – запах зайца.

Я начал возражать, что никакой невинности нет, но он сжал мне руку и покачал головой, останавливая меня.

– Аддисон, я боюсь смотреть на тебя, как не боялся ничего в своей жизни. Потому что вижу не только тебя, но и кто есть ты, и кто – я. Когда я смотрю на тебя, я заглядываю в себя и вижу все грехи моей жизни в ярком калейдоскопе моментов прошлого, и столько грехов мне не вспомнить за всю жизнь, с пристрастием допрашивая собственную совесть. Когда я смотрю на тебя, я вижу, каким бы я мог быть, и я знаю, что я не тот, каким быть должен, и передо мной выстраиваются все ситуации моей жизни, в которых я поступил неправильно, не проявил доброты, причинил боль, солгал или позволил себе непристойную мысль. Все это открывается мне вместе и в одно мгновение.