Неравный брак - Анна Берсенева

Он вынул из папки довольно большую фотографию в пожелтевшем паспарту.

Ева присела рядом с ним на диван, склонилась над фотографией. Со старого снимка смотрели на нее совсем юные девушки. Их было пятеро, они расположились на большой поляне под деревьями и были похожи на белых, только что опустившихся на землю птиц. Но глаза у них были не по-птичьи бессмысленными, а живыми, веселыми. Так ясно читалось в этих глазах счастье, которое ожидало их в скором и бесконечном будущем.

Ева взглянула на год, проставленный в уголке снимка, – 1913. Девочкам было лет по шестнадцать, не больше, они были одеты мило и просто, как одевались тогда все барышни из хороших семей, и будущее их, ставшее теперь прошлым, угадывалось слишком легко…

– Вот его мама, – показал Артем. – Старичка этого, фотографа. А остальные – тетушки. Трое здесь погибли в революцию, одна из Севастополя успела уплыть, во Франции умерла, а его мама до тридцать седьмого года все-таки в Москве дожила. Это они в Покровском-Стрешневе на пикнике.

Ева отвела взгляд от юных счастливых лиц, посмотрела на Артема. Он смотрел на фотографию с тем выражением, которое она особенно любила в его глазах, – с вдумчивым вниманием, словно вглядываясь во что-то, видимое ему одному.

– Сейчас так не сделать, – вдруг, словно отвечая на какой-то вопрос, проговорил Артем. – Ты понимаешь? – повернулся он к Еве.

– Да, – кивнула она. – Лиц таких нет.

– Это-то понятно, но, по-моему, не только… Самое смешное, что нет такой бумаги, – улыбнулся он. – В этой же серебра очень много, она, мне кажется, прямо тяжелая от него.

– И от времени, – улыбнулась в ответ Ева. – Ведь все это действительно было. И девочки эти, и поляна в Покровском-Стрешневе… И вся их жизнь, и смерть – тоже в этой фотографии теперь, вот в чем все дело.

– Но если так – значит, сейчас вообще ничего нельзя сделать? – Он посмотрел вопросительно. – Если не сто лет пройдет, а каких-нибудь несколько часов, пока фотографию печатаешь?

– Что-то я слишком заумничаю, – слегка смутилась Ева. – Наверное, и правда все дело в бумаге.

– Да нет, я сам не могу объяснить, точно не могу выразить. – Артем положил ладонь на ее колено. – Но мне, понимаешь, вот это-то и нравится: когда невозможно точно сказать, в бумаге дело или еще в чем-то. Мне это «что-то» и нравится искать! Но думать все-таки лучше о бумаге. Или о выдержке, диафрагме, или как свет падает. Мне, знаешь, вообще стало казаться, что немножко меньше надо думать.

– Это удобно, – покачала головой Ева. – И вообще, книжки вредно читать, от них нутро портится. У нас даже на филфаке один парень был, большой сторонник этой теории.

– Да я же не о том, – поморщился Артем. – Ну, может, я сказал неправильно. Не то что не думать, а… Не надо все рассчитывать! У меня же тоже голова работает, – словно отвечая кому-то, сказал он. – Много могу разных штучек напридумывать. Изощренных провокаций всяких! Но мне не хочется, вот и все, – сердито закончил он.

В его словах, в его сердитом тоне, которым он словно спорил с кем-то, было как раз то, во что Ева считала себя не вправе вмешиваться…

– Хороший снимок, – сказала она, возвращая Артему фотографию.

За ужином он рассказывал, что сегодня впервые попробовал печатать на технической пленке.

– Получаются вроде бы фотографии, но прозрачные, – объяснял Артем. – Если обыкновенная пленка, узкая, – ничего особенного. А если большую взять – ну, размером примерно как бумага для акварели, – то уже совсем другое: выходит как картина. А если совсем большую, на всю стену… Это я еще попробую! – пообещал он.

Ева слушала его, смотрела, как меняются с каждым словом его глаза.

«Все у него будет хорошо, – говорила она себе. – То, что он делает, не может быть плохо, даже если кому-то не нравится… Полинка маленькая вот про это и говорила: «Мне так надо!»

– Ты почему улыбаешься? – заметил Артем.

– Да просто. – Ева перестала сдерживать улыбку. – Полинку вспомнила.

– А-а! Как у нее дела? – поинтересовался Артем.

Полина познакомилась с Артемом даже раньше, чем Юра, и, кажется, они быстро нашли общий язык. Во всяком случае, весь первый вечер, проведенный у сестры, Полина разговаривала в основном с ним. Что ж, этому удивляться не приходилось, Ева и сама видела, как много у них общего. И возраст был далеко не главным, в чем они совпадали.

– Говорит, все как обычно, – пожала плечами Ева. – Я ее уже неделю не видела.

Так она и легла спать с уверенностью, что ничего плохого с Артемом происходить не может, и с глубокой тревогой в сердце.

– Доигрались, – мрачно произнес Годунов, выключая телевизор. – Так я и знал, что этим кончится.

– Откуда это у тебя политическое чутье вдруг прорезалось? – поинтересовался Гринев.

– Не вдруг, а навидался потому что, – объяснил Борис. – Пока ты там на Сахалине отшельничал. В Приднестровье то же самое было. Ваши-наши, нота-ультиматум, этим подай независимость, тем за державу обидно… А потом – нате вам, уличные бои. А в Абхазии как начиналось, не помнишь, что ли? Ну и в Чечне то же самое будет, только еще похлеще.

Конечно, Гринев понимал, откуда взялось у Борьки политическое чутье, и, конечно, хорошо помнил Абхазию. Все, кто там был, на всю жизнь поняли: на Кавказе только спичку брось – и все, не найдешь ни правых, ни виноватых.

– Ну, правых-виноватых не нам искать, – словно подслушав его мысли, сказал Годунов. – А собираться-то надо, Валентиныч. У военных хоть госпиталя будут, какая ни есть медпомощь. А гражданские с чем из дому успеют выскочить, с тем и останутся, вот помяни мое слово.

– Думаешь, нас туда пустят? – с сомнением спросил Гринев.

– А то! Мы ж Красный Крест все-таки, международная организация, не только городские спасатели. Другое дело, денег никто на это не даст. Искать надо! Ну, это дело привычное.

На том они и расстались. Дежурство было окончено, деньги на улице не валялись, и, хочешь не хочешь, оставалось только расходиться по домам.

Гринев шел по Мосфильмовской улице и со странным чувством смотрел на привычную вереницу домов, на разноцветные флаги над посольствами. Сначала он не понимал, что же так свербит у него в груди, а потом вдруг догадался: да ведь это странное чувство – прощание…

«Но почему? – удивился он про себя. – Из-за войны – так рано еще. Не завтра ведь поедем, пока еще деньги найдем, прав Борька, попробуй их найди. А хоть и найдем деньги, хоть и поедем, так ведь вернемся же!»

Но неожиданное тревожное чувство не проходило, несмотря на все эти здравые мысли, и Юра не знал, с чем оно связано и как с ним справиться.

«Женя сегодня на концерт звала, – вспомнил он, уже спускаясь в метро на Киевском вокзале. – В клуб, что ли, какой-то? Обидится, если не пойду? Все-таки не пойду… Если обидится, скажу, настроения нет, еще что-нибудь скажу».