127 часов. Между молотом и наковальней - Арон Ральстон

Иногда во время восхождения я застреваю в трудном месте, потому что продолжаю пробовать одно и тоже движение, один и тот же путь и, что неудивительно, продолжаю терпеть неудачу. В этот момент я часто понимаю, что вижу не все варианты, — я ухватился за очевидный выбор, не оценив полного спектра своих возможностей. Оглянувшись, я мог бы найти зацепку для ноги, которая позволила бы мне переместить тело выше, или зацепку для руки, которая ранее была вне моего поля зрения.

Что же я упустил сейчас? Что же такое неочевидное я проигнорировал? Наклоняя голову назад, пока картинка не переворачивается, я вижу над собой несколько камней размером с ладонь, они лежат в куче мусора, собранной вокруг большой каменной пробки позади меня. Один из камней отличается от других, он сланцево-черный с небольшим красноватым оттенком. Похоже, это не песчаник, а минерализованный слой. Возможно, он не тверже валуна, скорее — одинаковой с ним твердости. Возможно, это мой шанс. Дотянувшись до гнезда сумчатой крысы над головой, я вытаскиваю кусок скалы. Еще один камень падает и едва не попадает мне в голову, рикошетит от плеча.

Чертовы падающие камни! Должен же быть какой-то знак.

Черный обломок скалы в моей руке весит как ядро, которое толкают спортсмены. То, что надо. Я могу поднять его, не напрягаясь, и врезать по валуну, не выпуская из руки. Почему я столько времени не мог повернуться и поискать в гнезде? Я могу списать это только на летаргическую апатию, которая отвлекает и путает меня. Но то, что я принялся за новую активную деятельность, — уже само по себе хороший знак.

Принимая на себя отдачу от каждого удара, левая рука стремительно обрастает синяками и ссадинами. После десятков ударов я вынужден остановиться — рука разбита слишком сильно.

Я посчитал, что постоянно уменьшающаяся вероятность моего выживания достигла нижнего предела, и поднимаю видеокамеру, чтобы записать на пленку последние слова. Я начинаю говорить. Голос звучит глухо. Я слышу, как истощение сводит на нет мои усилия остаться адекватным.

— Сейчас среда, день, два часа. Прошло около четырех дней с тех пор, как я застрял в этой дыре. Время поговорить о технической стороне похорон. Кремация, пожалуй, это лучшая идея, особенно если учесть, что, когда меня найдут, тело будет в жутком состоянии. Но если все же кто-то понесет гроб, я хотел бы, чтобы это были мои друзья: Джон Хейнрих, Эрик Джонсон, Эрик Жемье, Брэндон Риго, Чип Стоун, Норм Рут. И Марк ван Экхут тоже.

Я назвал большинство своих самых близких друзей, больше, чем будет необходимо, чтобы отнести меня к последнему месту отдыха, но я хочу назвать столько друзей, сколько смогу.

Пока я раздумываю, нужно ли сказать еще что-нибудь, пленка заканчивается. Я перематываю ее и начинаю проигрывать с самого начала. Изображение приводит меня в восторг, я радуюсь, как ребенок, смотрящий «Улицу Сезам».[87] У меня в руках мини-телевизор! В течение целого часа я развлекаю себя отснятой пленкой. Предмет довольно мрачен, но я люблю наблюдать движущиеся картинки, и себя в том числе. Ко всему прочему, мой мозг по каким-то причинам критикует послания семье, исправляя и редактируя, как если бы я собирался сделать второй дубль. Что за глупость. Так и вижу, как говорю себе перед съемкой: «Здорово, Арон, это было сделано неплохо, но теперь скажи это с ЧУВСТВОМ». Смешно.

Я останавливаю камеру и затем перематываю ее во второй раз на начало, чтобы затереть новой записью хронику восхождения на Соприс. У меня есть более важное сообщение о том, куда и как надо распределить мой прах. Я решил не забыть ни одно из любимых и памятных для меня мест во всех Соединенных Штатах.

— Я говорил о церемонии и кремации, и я хотел бы попросить развеять пепел в тех местах, которые были мне дороги или что-то особенное значат для меня. Я знаю, что, мм, хотел бы, чтобы, если это возможно, какая-то часть осталась у моей семьи. Затем — тут я еще не решил окончательно, — хочу, чтобы часть праха уехала вместе с Эриком назад в Калифорнию, может быть, на побережье, в Биг-Сур, где мы замечательно путешествовали, отлично съездили в Санта-Барбару. Еще какая-то часть может поехать с Джоном на Восточное побережье. Может быть, он развеет ее на горе Грейлок, где-нибудь поблизости от того места, где мы чуть не налетели на дикобраза. Соня, я тебе буду очень признателен, если ты возьмешь небольшую часть меня к Хавасупай, — если когда-нибудь поедешь туда снова. Марк, для тебя просьба — возьми часть меня, чтобы провести небольшую церемонию развеивания праха на вершине Сандии, там было круто. Так, гм, последние пожелания, полагаю… Теперь Чип и Норм. Возможно, вы могли бы взять часть меня у Эрика и развеять в Рио-Гранде в Боске. Таким образом мы охватим океаны, реки, леса и холмы. Я не упомянул Дэна и Джулию, хотя они тоже очень много для меня значили. И если в день развеивания пепла от меня что-то останется, вы с Дэном, и Марк, Джейсон, Эллисон, Стив Пэтчетт, и ребята из спасательной службы, развейте остатки вокруг Пахарито или на Вольф-Крик.

Понимая, что еще не сказал о моих самых любимых концертах, я проталкиваю сквозь себя тяжелое и неглубокое дыхание, чтобы сказать:

— Я не думаю, что могу позволить себе уйти, не упомянув Японию в двухтысячном, «Боннару» и «Хорнинг», — лучшие концерты, на которых я когда-либо был с друзьями. Было немало других событий: Новый год с Phish на Биг-Сайпресс и Новый год со String Cheese в Портленде — в Ночь космического ковбоя. Спасибо вам за все.

Закругляясь еще раз, я чувствую себя несколько более успокоенным по поводу своего увековечивания, но знаю, что нахожусь на последнем издыхании. Глядя прямо в объектив, я записываю последнее прощание:

— Я держусь, но все происходит реально медленно, время течет все медленнее. Итак, еще раз: я люблю вас всех. Несите в мир любовь и счастье, сделайте свою жизнь красивой в мою память. Это было бы для меня самым большим подарком. Спасибо. Я люблю вас.

Стайка легких облаков вплывает в поле зрения после полудня, мешая температуре в каньоне повыситься на обычные пять градусов. Мои часы указывают, что температура сегодня не поднималась выше тринадцати градусов. Облака растягиваются над плато Робберз-Руст и исчезают с приходом вечера. Сегодня была самая низкая температура за все пять дней, значит, ночь обещает быть самой трудной и холодной. Мои силы падают, ресурсы тела исчерпаны до конца. Даже ранним вечером я не могу удержаться от судорог. Я отрезал кусок своей якорной стропы ниже узла и обернул несколько раз вокруг шеи, чтобы хотя бы немного прикрыть кожу. Возможно, это позволит мне сохранить хотя бы полградуса тепла.

Я хочу и дальше бить по валуну своим каменным молотком, но не могу перенести страданий, которые достаются левой руке. Все равно что бить кулаком по кирпичной стене. Мне приходит в голову идея: надеть левый носок на камень вместо прокладки между ним и рукой. Каждый удар булыжником травмирует левую кисть, но я продвигаюсь гораздо быстрее, чем раньше, когда ковырял камень ножом. За те несколько ударов, что я сделал сегодня в течение дня, я выкрошил из валуна больше, чем за первые четыре дня. Осколков столько, что мне приходится положить черный чехол от камеры, служащий мне рукавом для левой руки, поверх повязки на правой руке, чтобы защитить ножевую рану от песчаного порошка. После шести вечера я устраиваю себе отдых, чтобы расслабить больную левую руку и снова вытащить фотоаппарат. Я делаю снимок правого предплечья, покрытого результатами своих усилий — толстым, в два сантиметра толщиной, слоем каменных крошек и песка. Отложив камеру, я стряхиваю щебень, пытаясь не занести грязь во вчерашнюю рану. Чувство безнадежности охватывает меня — даже при настолько ускоренных темпах я не смогу разбить валун так, чтобы он выпустил мою руку. Я умру быстрее. И это если допустить, что я продолжу стучать по камню, который уже вызывает такую сильную боль в руке, что я думаю, что сломал себе мизинец и безымянный палец или, возможно, кость внутри ладони повыше первых суставов. Я с тоской смотрю на каменный молоток, одетый в серый носок «Смарт-вул», как в чулочную шапочку, и решаю пока прекратить свои попытки.