Я в свою ходил атаку… - Александр Трифонович Твардовский

лицом, именно более солдат, чем боец.

Полковник, тяжело раненный в грудь, трясущийся на телеге, на руках у санитара, а м.б., ординарца. Раз-другой открыл глаза, подведенные уже безнадежной темью. На груди и шее что-то свеже-кровавое, м.б., клочья одежды, может быть, мяса, во что не станешь вглядываться. Мы обогнали телегу на своем виллисе, обдав пылью лицо и то красное, что было у него на груди и под подбородком. До сих пор не знаю, действительно ли мы не могли взять его на виллис с телеги или просто не пришло в голову.

Пешие, на машинах, одиночками и группами. Кровь – конец строгости в одежде. Он уже может идти без пояса, с нижней рубахой, торчащей из штанов, с распоротым рукавом, без шапки.

–

А наши русские бабы и девки – орловские, брянские и т. д. бредут, бредут оттуда из-за Немана, по проселкам, где и не натоптано войной как следует, краем непуганных ею людей, бредут к родным местам, точно торопятся еще поспеть к жнитву, к уборке (кругом – хлеб, труд, тишина), бредут к обгорелым трубам, к пепелищам, к незажитому горю, которого многие из них еще целиком и не представляют себе, какое оно там ждет их.

–

Дом в лесу, пустой, захламленный, скорее всего, немцами-ночлежками, беглецами. Вытоптанный малинник, грядки огурцов, поломанная пасека, кучка гусиных перьев в крови под садовыми кустами. Внутри дома все настежь. Сено на домашних диванах. Кости, огрызки, остатки пищи, письма, адресованные в Германию. Запах откуда-то – не то из подвала, не то с чердака – трупный?

–

Огневой налет на деревушку, видимый со стороны: лес – темно-сизый, кудлатый, обваливающийся и рассыпающийся в пыль по горизонту. Жуть!

–

13. VIII Р.Т.

Дни хлопот не обмундированного, поезд, приезд Глотова и затруднения с его судьбой. Недомогание (не дизентерия ли?), помехи (приезд Юхельсон и пр.). В голове – о Теркине (вчера в бане; настоящая радость бани только в наступлении) и о миниатюрах «Из дневника» или в этом роде. На большое даже по размеру не хватит сил. А строчки, мысли, ходы подверстываются, и необходимо изучать новые размеры.

17. VIII Р.Т. Москва, 3-й день пребывания

Как-то оставшись один в избе, в Стаклишках, возвратился к давнишнему началу главы:

– Как солдат скажу солдатке:

Есть примета на Руси:

В том дворе, где бабы гладки,

Там напиться не проси.

Там воды не будет свежей.

Почему? Да потому…

15-го завтракал (пил чай) в поезде, куда приехал с тем, чтоб получить в Вильне костюм в мастерской. По дороге из Стаклишек – не под влиянием езды на виллисе, ходкой и садкой курдупой[44] машинке, не то от желания этих дней – придумать «оказию» в Москву, задумал-таки «оказию»: поехать в Москву на машине, чтоб описать «путь фронта», с заездом в Загорье и т. д. до Москвы, до окопов трехлетней давности. Тут же в это ввязалась загорьевская придумка, занимавшая меня еще до наступления. В поезде поделился замыслом кой с кем из не-начальства. Не выйдет, говорят. Никто все равно не поверит, что тебя интересует «путь фронта», все равно будет это понято, как желание попасть в Москву любым способом. Жаль, думаю, что пропадет такая затея. И вдруг решаю написать это стихами, свободно, от себя. И обойтись без фактической поездки. С этой мыслью и был, когда меня по дороге из поезда в Вильно встретил другой редакционный виллис с приказанием Козбинцева вылететь немедленно в Москву. Через 5–6 часов сборов, устройства и дороги в попутном дугласе я был у себя на ул. Горького. Вечером поехали к детям на дачу, вчера просидел день в ЦК, сегодня жду звонка, чтоб идти к Жданову (вопрос о Знамени), возможно, перемена судьбы, но вне зависимости от этого я решил писать эту штуку, план ее и ход заманчиво и свежо развертывается в голове, если не обман, стих уже чувствуется.

Тяжелый, зернистый туман августовский

На утре военного долгого дня

В какой-то далекой усадьбе литовской

Поднял в дорогу меня. И т. д.

22. VIII Р.Т. Москва

Еще раз убеждаюсь, что я простодушен, если не сказать более. Я не сумел воспользоваться готовой возможностью порвать с «Красноармейкой» в связи с назначением членом редколлегии «Знамени». Для этого нужно было только промолчать, зная наперед, что ничего не меняется, Вишневский, так Вишневский, все равно мне делать свое дело. Три с половиной года я был в еще, м.б., более тяжелой компании, давно хожу в одной обойме с М. Слободским и Арамилевым, как прежде с Вашенцевым либо Палийчуком, и ничего от этого не менялось. А тут я поверил в «новую эру» журналов, простодушно высказался о механическом подборе редколлегии, о возможности иного подхода к делу. Быть по-твоему – как бы сказала ситуация, и я «член» эфемерной, будущей редакции «Нового мира», а из «Знамени» выпал, теряя тем самым возможность, которая была наготове. Но и ругать себя за это не хочу: очень уж это стыдно – не сказать ничего, в какой бы тебя мешок и с кем бы ни запихивали, тем более что видишь возможность других содружеств и т. д. Словом, глупо, уныло. Придется сделать какие-нибудь судорожные попытки устроиться в «Правду» или <Красную> Звезду. Хоть худое, да другое.

ПОЕЗДКА В МОСКВУ

(Первые наброски) (9.VIII?)

Богатый, зернистый туман августовский

На утре большого погожего дня,

Под стогом соломы в усадьбе литовской

До срока заставил проснуться меня.

Палатка набрякла росою капустной,

Все было мокро и свежо под рукой.

И было так тихо, так странно и грустно

И словно, как будто войны никакой.

Я сел покурить на подножке машины

И слушал, как некий пернатый юнец

С цыплячьей тоской о судьбе петушиной

Четвертого лета отметил конец.

Чудно, что и здесь, у немецкой границы,

Куда докатилась обратно война —

Такие знакомые русские птицы,

Такие обычные ель и сосна.

Такой же рябины тяжелые ветки.

И позднего запах сенца.

Хозяин, мужик в заграничной жилетке,

В дубовых ботинках сходит с крыльца.

Война ненадолго вступила в усадьбу,

Двух веток в саду обломать не успев.

Он смотрит подворье – солому прибрать бы

И вроде неловко у