Пограничные были - Павел Иванович Петунин

не хочешь, дорогой Петр Андреевич, но приходится делать и второй вывод, тоже не такой уж веселый: вот и ты переходишь в почтенную категорию стариков, и уже всерьез надо подумывать о том, чтобы передавать свои житейские и служебные дела в молодые, более крепкие руки, а самому отходить в сторонку...

На какую-то минуту задумался Петр Андреевич — за это время даже папироска не успела потухнуть. Как ни странно, размышления его прервались из-за того, что со стороны заставы донеслись непривычные звуки — не шум спортивных баталий, не шлепки по мячу, не грохот брошенной на помост штанги, не выкрики болельщиков, — переборы баяна донеслись. Было очевидным, что оказался этот давно отдыхавший и порядком запылившийся музыкальный инструмент в чьих-то опытных руках. Петр Андреевич знал — в чьих, а Санька удивился:

— Кто-то здорово играет! А вроде бы не было на заставе баяниста.

— Был, да помалкивал. Есть у нас такой парень из новичков — Киселев.

— Как же, знаю. С гонорком парень.

— А ты, сынок, не торопись с выводами. Давай-ка лучше помолчим, послушаем.

А слушать было что: чувствовалось, стосковался Киселев по баяну, а может, баян — по хорошим рукам. Тихие, чуточку грустные звуки разливались вокруг, не тревожа, не спугивая плотной пограничной тишины. Киселев знал, что играть: то «Далекая застава» слышалось, то — «Вы служите, мы вас подождем...». Сейчас, конечно, все расселись вокруг баяниста, но ему никто не подпевал. Ребята сидели молча — давно они не слышали живой музыки. Может быть, только ее и не хватало в этот тихий безветренный вечер.

Вот баян замолк, и из курилки — со скамеек, окружавших врытую глубоко в землю старую бочку из-под горючего, — донесся одобрительный гул солдатских голосов.

Петр Андреевич вздохнул:

— Всю жизнь отчаянно завидую, кто умеет играть да плясать. Самые счастливые люди! — Разжег потухшую папироску, подержал перед глазами горящую спичку, пока она не превратилась в тоненький изогнутый уголек. — Я тоже хочу признаться тебе, сынок: решил подать рапорт об отставке.

— Трудно тебе будет без службы, папа, — рассудительно ответил Санька. Медленно вынул из пачки папиросу, прикурил от отцовского окурка. — Всю жизнь на границе, всю жизнь среди солдат.

— Верно говоришь, но что поделаешь? Была тут у меня неприятная история, когда недавно бегали по тревоге, — сердце зашалило. Отбегался, брат. Всегда впереди солдат бегал, как лось матерый. А тут мое сердечко забастовало. Это, сынок, серьезный сигнал, пренебрегать нельзя. Правду мать говорит: пора и о покое подумать... — Поднялся: — Пойдем-ка послушаем баяниста.

Киселев, устремив невидящие глаза в небо, на котором стояли недвижимо, словно уставшие за день, редкие облака, позолоченные заходящим солнцем, тихо наигрывал, как бы отыскивая чуткими пальцами подходящую ко всеобщему задумчивому настроению музыку.

Кто-то нехотя скомандовал:

— Встать!

Петр Андреевич поднятой рукой попросил всех сесть. На скамейке потеснились, высвобождая место подошедшим офицерам. Петя Жуков, счастливо сияющий, справился с нескрываемой гордостью:

— Слышали, товарищ майор?

— Слышал, слышал, как же! Ты помнишь младшего сержанта Холодилова?

— Очень даже хорошо помню. Здорово играл! Но далеконько ему до Киселева!

— Что правда, то правда.

На скамейках курилки сидели все свободные от службы пограничники. Даже и женщины сюда прикатили, включая Маринку, пристроившуюся на мягких коленях старшины Благовидова, — и он пришел, хотя в это время обычно копошился на складе.

Что сейчас исполнял Киселев, наверное, и настоящий знаток музыки вряд ли сказал бы. Да Киселев и не исполнял, а доверительно делился с людьми чем-то добрым, светлым, задумчивым, о чем и словами не скажешь, а только почувствуешь. Все молчали. Даже непоседливая Маринка присмирела, сосредоточенно крутила блестящую пуговицу на кителе задумавшегося старшины...

Петр Андреевич как-то не заметил, что рядом с ним уже не было Саньки — он оказался напротив и сидел возле сестры. Наклонился над ее ухом и, радостный, что-то рассказывал ей. Лена изредка покачивала головой и смотрела на отца благодарными, сияющими глазами... Что и говорить — союзники эти брат и сестрица. Петру Андреевичу подумалось: наверное, и у дочери появился дружок... Что ж, и у детей, ставших взрослыми, должны быть свои семьи. Петр Андреевич понимал это, но только очень уж трудно было ему представить того же Саньку в роли главы семейства, а Лену — чьей-то женой, матерью, хозяйкой дома...

До самой вечерней поверки, пожалуй, играл бы Киселев на баяне, и все сидели бы вокруг него, слушали и думали молча каждый о своем. Но появился возле курилки дежурный, послушал немного и объявил:

— Ефрейтор Киселев, рядовой Ухов! Через десять минут в наряд выходить!

Замолчал баян, опустели вскоре скамейки курилки.

Старшина Благовидов совершенно официально пригласил начальника заставы на вещевой склад. Лирически настроенный Петр Андреевич никак не предполагал, что хозяйственный Никитич именно сейчас возобновит скучный разговор, начатый еще в начале мая и тогда же прерванный до лучших времен. Благовидов широким жестом обвел забитые разным военным добром полки стеллажей, на короткий миг задержал указующую руку на пустой стене, возле которой были уложены довольно высокой горкой мешки с мягкой рухлядью.

— Дальше тянуть нельзя, товарищ майор, — мрачно сказал Никитич. — К ответу притянут не только меня, но и вас. Вещи мнутся, слеживаются, портятся.

В переводе на обычный язык указующий жест старшины имел такой смысл: стеллажей на складе мало, и все они забиты; дополнительные полки можно соорудить возле этой пустой стенки; прошу на несколько дней выделить солдата, который может держать в руках топор и рубанок.

— Ведь ты же не на Луне живешь, Никитич: люди сейчас новую КСП строят.

— Пусть строят. Разве я возражаю? Из-за одного человека стройка не сорвется. А тут добро портится. Ведь сами же обещали — не позднее июля. Через день июль кончится. А там осень подойдет, картошку надо копать, к инспекторской поверке готовиться. А потом, глядишь, и зима нагрянет. Зимой-то не больно потюкаешь да постругаешь.

— Не завтра же нагрянет твоя зима! Экий ты, право! Потерпи денек-другой.

— И минуты не могу терпеть!

Петр Андреевич пустил в ход последний аргумент. Сказал укоризненно:

— Разве хорошо это — брать за горло, когда такое славное настроение?

Круглое лицо старшины расплылось в улыбке:

—