Львовский пейзаж с близкого расстояния - Селим Ялкут

Как сейчас, Леонид Павлович слышит. Не договорились, так ему кажется. От начальника местного МГБ многое зависело. Может отпустить, дело прикрыть. Разных дел было много. Застрелили его в упор, прямо у входа в дом. Убийца стоял за углом, дожидался, вышел навстречу. Выстрелил между глаз. Аккуратную дырку от пули заткнули ваткой, лицо, обожженное порохом, прикрыли.

На прощание мы подарили Леониду Павловичу книгу собственного сочинения. — Ребята, — сказал Леонид Павлович растроганно, он, вообще, оказался человеком теплым. — Сегодня же начну. Я, знаете, как книги люблю. А вы еще приезжайте, поговорим.

От старого Кременца мало что сохранилось. Следы прошлого просматриваются и сейчас, но в виде краеведческом, надежно отделенном от нынешней жизни. В конце девятнадцатого века Кременец считался местом цивилизованным. Фабрик было побольше, чем сейчас, делали пианино, другие музыкальные инструменты. Здешнее дерево ценилось. Были шахты, добывали уголь невысокого качества для местных нужд. В избытке были крестьянские руки и нужда.

Заброшенные фабричные здания попадаются по дороге на старое еврейское кладбище, строения из красного кирпича и выбеленного дождями дерева. Покосившиеся изгороди стерегут ржавое железо и пыльную растительность. Тишина и безлюдье — значат не меньше, чем пейзажные приметы. По привычному разумению, жизнь должна совершаться с непременным участием человека, особенно здесь, где заметно присутствуют его следы. Но ничего подобного нет, не просматривается за небрежно запертыми воротами, прикрывающими опустелые дворы. В Кременце пока так, прошлого здесь гораздо больше, чем настоящего.

Пыльная дорога выводит к мосту через ручей, и почти сразу за ним уходит в гору еврейское кладбище. Начинается незаметно, тянется к вершине, скрытой за верхушками деревьев, затягивает. Надгробья встают из травы слитными рядами, пройти сквозь строй, подняться дальше и выше можно, опираясь на камни, как на плечи. Упавшие подставляют небу россыпь звезд и древней каллиграфии. Влага и мох, застоявшиеся в резьбе, чернят белесую поверхность камня. Знание языка избавило бы от мистического ощущения, вернуло обыденность. Лес восставших камней — всего лишь люди. Их имена. Даты еврейского календаря. Слова молитвы. Гора хранит целые поколения.

Досужее кладбищенское сопереживание возникает к чему-то конкретному, к молодой непрожитой жизни и, в конечном счете, не стоя ровно ничего, питает собственную полноценность. Но кто из посторонних станет разбираться с могильными надписями? Язык отделил их от нас — живых. Все дело в имени. Эти люди когда-то пришли сюда, не выбирая, просто на землю, любая земля за пределами Палестины была для них чужой. Но, прожив здесь столетия, они сделали этот город своим. Они и теперь привязаны к Кременцу, и даже те, кто ушли первыми (кладбище существует с четырнадцатого века), продолжают жить с городом одной жизнью. Они здесь.

Кстати вспоминается поучительная история о сложностях опознания еврея. Жил-был еврейский возчик, и все у него было плохо. Умерла жена, дети и, наконец, сдохла лошадь. А потом и сам он умер от всех этих несчастий и голода. Но, поскольку он не роптал, а прилежно молился, Там было решено его вознаградить, помочь скоротать время до Страшного Суда. Теперь ему была обеспечена богатая жизнь, красивая работящая и, главное, здоровая жена, здоровые дети, выносливая лошадь, возможно даже, две или три. И вот живет себе такой богатый возчик, и никто не знает, что вся его нынешняя жизнь, цепь постоянных удач и везенья — всего лишь сон, а настоящий хозяин настоящей жизни и создатель счастливой иллюзии лежит здесь же на кладбище, не исключено, что на здешнем, в Кременце. Вот и разберитесь, если вы такой умный…

Ужасно (к мистике это слово имеет прямое отношение) хочется видеть, как все здесь было когда-то. Ближе к верхушке горы камни редеют, уходят в траву, идут пунктиром, чтобы обернуться нынешним поколением в Нью-Йорке или Иерусалиме. В тех же длиннополых шляпах, с клочковатыми нестрижеными бородами они упрямо дожидаются у края вечности. Камни прячутся в кустах бузины и акации, в гроздьях рябины, в багряных листьях осени, в таких местах, смена года чувствуется заметнее. Невозможно вообразить симфонию из слепящего света и непроглядной тьмы, но если все же попытаться, то здесь подходящее место. Известно, всё должно случиться в Иерусалиме. Но пока еще остается время. Особое время для них. Оно длится. Пока вокруг тишина, далекие крыши и зеленый купол женского монастыря, упрятанный в волнистом силуете горы по другую сторону дороги. В маленьких городах мертвые преобладают над живыми. Кременец будет еврейским городом, даже когда его покинет последний еврей. Они оставили здесь своих мертвых.

Спустя год мы снова побывали в Кременце. Провинция остро напоминает детство. Ребенок изучает мир с близкого расстояния — жучки, паучки, кузнечики и бабочки рядом, сверху, вокруг. Они наполняют мир собственными голосами, которые потом уже не удается расслышать, да и само желание общаться может вызвать недоумение. А тут все совершенно естественно. В благополучном детстве нити реального и сказочного сплетены, только потом, распадаясь, они утрачивают единство. Как отработанные ступени ракеты, они проваливаются куда-то в пустоту, а пока этих утрат просто не замечаешь. Молодым человеком, устремленным в неопределенность будущего, они осознаются как сменяющие друг друга приметы взросления. И только достигнув (казалось бы) полноты бытия, начинаешь ощущать утраты собственной биографии — не в естественном движении к ее завершению, а наоборот, в ее началах, в случайных мелочах. Отсюда начинается отсчет. Теперь все решают подсказки памяти, только так можно возвратить младенческий мир. Сделать это не просто, достоверность скучна, а чувственной окраски не хватает. Помогает искусство. Если не удается воссоздать реальность, приходится довольствоваться иллюзией, в конце концов, искусство этим и занимается. Но остается еще тот самый природный мир детства, сохраненный на дне памяти. Там он ждет, бесполезный, как бумажные деньги столетней давности, все еще слишком узнаваемые, чтобы стать музейным экспонатом. Одно и тоже, день ото дня… А дальше? Чтобы вернуть утраты памяти и возвратить, казалось бы, забытые детские радости чувственного познания, для этого стоит приехать в малознакомый провинциальный городок, где ничто не напоминает о себе лично. Зато о чем-то говорит и подсказывает, чем дальше, тем больше. С этим ощущением внезапной находки хорошо побродить без всякой цели среди осевших домишек, балкончиков, террасок, двориков, присутствия завораживающей тайны за занавесками и прикрытыми дверьми. Возвращается то самое состояние, с которого когда-то началось общение с миром. Провинция никуда не спешит, в отличие от большого города она не живет желанием отличиться. Того, что есть, достаточно.

Зщесь можно заблудиться во времени и вдруг (казалось бы ни с того, ни с сего) отыскать следы собственной биографии. Такое случается, а когда памяти оказывается недостаточно, приходит на помощь фотография. Потому мы щелкаем аппаратом направо и налево. Ищем подсказки чувства, чтобы увести вглубь времени, в котором когда-то удалось побывать. В провинции, в этой затерянной стране кареты (а они здесь еще остались) смотрятся убедительнее, чем мерседесы, а сказка (какая есть) кажется правдивее унылой реальности. Не нужно ждать многого, но присмотреться стоит…