Крепче цепей - Шервуд Смит

Жаим повернул голову: да, Вийя тоже здесь, вместе с эйя, чью полнейшую неподвижность невозможно истолковать. Лицо ее словно вырезано из камня, глаза в тени. Должарианцы никогда не выражают в открытую своих чувств, даже когда им хорошо и спокойно, но Вийю Жаим научился понимать: музыка не доставляла ей ни малейшего удовольствия.

«Музыка питает душу, – сказка как-то Рет Сильвернайф. – Для тех, кто отрицает существование души, это оружие, от которого нет защиты».

* * *

Вийя сосредоточилась на музыкантах, на их инструментах, их движениях, на колебаниях звука. Что угодно, лишь бы не поддаться знакомому горю – и другому, более глубокому и опасному.

Она взглянула на эйя. Держать щит, держать во что бы то ни стало. Она лишь недавно научилась этому – скрывать свои мысли, не подпускать к себе, – и эта работа отнимала у нее все силы.

Глаза жгло, и стиснутые челюсти ныли от усилия, а музыка все падала невидимыми ножами – вот-вот они пробьют ее скорлупу и обнажат нервы.

Она не смотрела на ложу, где сидел Брендон Аркад, но чувствовала его присутствие, как чувствуют солнечную радиацию сквозь затемненный иллюминатор.

Возможно, он следит за ней, чтобы удостовериться в ее реакции, – она ведь знала, что весь этот концерт и даже порядок, в котором исполняется музыка, адресован ей.

Я не захотела говорить с ним о Маркхеме, и вот результат.

К посланию такого рода она не могла остаться равнодушной, но знала, что он делает это не со зла, – это было бы не в его характере. Аркад задумал это как посвящение, как дар. Он выражает перед ней не менее ясно, чем словами, чувства к своему умершему другу. Брендон любил Маркхема ЛТанджа и верил ему. Музыка – его подарок другому человеку, который тоже любил Маркхема и верил ему, и пользовался ответной любовью и доверием. Безмолвное признание в их общем горе.

Вийя не закрывала горящих глаз. Музыканты покачивали головами, каждый в расплывчатом световом ореоле.

Он не может знать и не узнает, что она предпочла бы этому залу что угодно, даже пыточные ямы Должара. Потому что она видит в музыке Маркхема то, чего не видит Брендон Аркад.

Неужели он не замечает этой жуткой параллели? КетценЛах, в конце концов, всего лишь талантливый имитатор – и Маркхем тоже был таким?

А тогда...

Она отогнала навязчивую мысль с силой, которая отозвалась болью в виске. По белым фигурам рядом с ней прошла дрожь, и она сквозь стук в голове расслышала их вопрос. Она послала им успокоительный импульс, а между тем коварная мелодия пробивалась своими щупальцами, слой за слоем, к похороненной памяти, вызывая образы и эмоции, от которых она избавилась с таким трудом.

Маска красной смерти...

Продолговатое лицо, колыхание светлых волос, ленивая, углом рта, улыбка – все это маска... позы, напевная речь, нет, глубже, глубже... юмористически-сочувственное отношение к неуступчивой вселенной, восторг от встречи с красотой в самых неожиданных местах и необходимость им поделиться... все это не природное, все смоделировано сознательно.

Те два гонца вручат тебе посланье

Везде и всюду, где бы ни был я:

Ветер – мысль моя, и огнь – мое желанье...

Чистый голос молодого певца вел мелодию сквозь волны и всплески музыкального сопровождения. Вийе не нужно было закрывать глаза – певца она все равно не видела.

Потому что она была темпатом, а теперь и телепатом, – и противная природе борьба с инстинктивным стремлением коснуться того единственного разума, на который она и была по-настоящему настроена все эти годы, эта борьба вызывала у нее страшную головную боль, туманящую слух и зрение. Дыхание царапало сухую глотку, и необходимость оставаться на месте отнимала остатки энергии.

Но пусть, пусть. В боли нет риска, ее надо всего лишь вытерпеть. Боль – это лекарство от страсти.

– Ты говорил, что есть две вещи, которых ты не понимаешь. Одна – это брак, а вторая?

– Сожаление, – сказал Анарис.

– Ага.

– Совершенно бесполезная эмоция, на мой взгляд. Что толку сожалеть о том, чего изменить нельзя?

– Да, прошлое исправить уже нельзя, но сожаление – это инструмент для моделирования будущего.

– Я с этим не согласен. Я составляю планы и выполняю их – и таким образом формирую будущее по своему желанию.

Панарх опустил глаза, помолчал и сказал:

– Таким образом ты всего лишь увековечиваешь ошибки своих предшественников. Если это и есть твоя цель, так тому и быть, – но я не думаю, чтобы ты стремился именно к этому.

– Хорошо – допустим, что я стремлюсь к другому.

– Тогда я отошлю тебя к словам святого Габриэля о камнях познания. Он говорил, что сожаление, раскаяние, милосердие, сострадание, терпение и смирение – это камни, которые человек несет в своем заплечном мешке, совершая восхождение в гору.

– И что же... потом он их где-то сбрасывает? – юмористически осведомился Анарис.

– Никогда, – улыбнулся Панарх. – Просто со временем человек крепнет и постепенно заменяет эту свою ношу грузом возрастающей ответственности.

– Вы говорите о простолюдине, а не о вожде. – Анарис пренебрежительно махнул своим дираж'у.

– Лучший вождь – это слуга. Если хочешь править людьми, ты должен научиться следовать за ними.

Анарис сделал жест, охватывающий их обоих в трюме рифтерского корабля – себя в фамильном черном одеянии и Панарха, лишенного всех знаков отличия, в серой тюремной робе.

– Вождь – это тот, кто ведет, – мягко поправил он, отложил дираж'у и вызвал охрану. – В следующий раз мы с вами поговорим о значении слова «сила».

* * *

Хмельной от гордости Кестиан Харкацус стоял у стены, озирая свой салон. Комната, слишком маленькая, по стандартам Дулу-высокожителя и обставленная мебелью, которую он счел бы неподходящей даже для прислуги, сразу приобрела значительность от присутствия самых влиятельных особ из тех, что уцелели в Панархии Тысячи Солнц.

Не в силах скрыть своего удовольствия, он держался на заднем плане, глядя, как они входят один за другим и рассаживаются на жестких флотских стульях, как заказывают блюда и напитки бессловесному камердинеру Тау Шривашти, Фелтону – тот пришел пораньше, чтобы вместе со слугой Кестиана проверить помещение на подслушивающие устройства.

Тау и Штулафи Й'Талоб призывали всех к соблюдению секретности, и Кестиан был согласен с ними, но все-таки потихоньку от них записывал происходящее на свой босуэлл – для потомства.

«Грядущие поколения запомнят этот день», – думал он, жалея, что у него нет айны, – тогда он мог бы записать и изображение, не только звук.

– Подождем еще Гештар, – произнес хрипловатый мужской голос: Тау Шривашти.