Два брата - Александр Волков

Еще в этот последний, решительный миг могло состояться примирение. Будь в уединенной комнатке либавского трактира сказано собеседником Алексея разумное слово, царевич без большого сожаления повернул бы в Данию. Но хитрый и двуличный царедворец Кикин не хотел окончания раздоров.

– Что ты, что ты! – горячо зашептал он, наклоняясь к царевичу. – Тебя там изведут. Знаешь, как государю князь Василий Долгорукий[146]присоветовал? «Ты, говорит, его в чернецы[147]не постригай! В чернецах жить спокойно, и будет он долго жить. А держи ты, говорит, царевича при себе неотступно и с собою вози повсюду, и он таких трудов не вынесет, понеже здоровья слабого, и от волокиты скоро помрет!»

Это была ложь, мгновенно выдуманная Кикиным. Но Алексей ей поверил.

Он тихо, но злобно выругался: призрак спокойной жизни при отце рассеялся.

– Этому не бывать! – решил он. – Еду в Вену! Прощай, Александр.

Алексей, по совету Кикина, написал два письма: князю Василию Долгорукому и Меншикову. В письмах царевич благодарил их за поддержку в туманных, двусмысленных выражениях. Расчет был такой: когда начнется розыск и у Долгорукого с Меншиковым окажутся благодарственные письма царевича, их заподозрят в соучастии.

Прощаясь с Алексеем, Кикин шепнул ему:

– Как будешь в Вене и отец пришлет послов уговаривать, чтобы вернулся, не езди! Он тебе голову отсечет!

Присутствие Егора Маркова страшно стесняло царевича и нарушало его планы. Маршрут, избранный Алексеем для путешествия в Копенгаген, мог показаться царскому механику странным. Но избавиться от Маркова слишком быстро тоже не входило в расчеты беглеца: Егор вернется на русскую границу и там поднимет тревогу. Надо было обмануть «соглядатая».

Отъехав станции две от Данцига, царевич вызвал Егора в номер гостиницы и, пряча от него глаза, объявил, что теперь они будут держать направление на Франкфурт-на-Одере.

– Там живет славный германский медикус, с коим хочу посоветоваться о своем здоровье.

Удивленный Егор ответил:

– Ваша воля выбирать путь.

– То-то! Я к тому говорю, чтобы ты потом не вздумал обносить меня перед батюшкой: мешкали, мол, в дороге…

– Посмею ли я?

– Ступай!

Путешествие продолжалось, подозрительно поспешное.

Смятенную душу Алексея начали обуревать новые сомнения: хорошо ли он делает, завозя Маркова так далеко в Германию? Не раскрывает ли он этим чересчур ясно свои намерения? Кончилось тем, что Егора опоили в деревушке Мариенталь.

Оставив Маркова в гостинице «Три курфюрста» бесчувственного, полумертвого от слишком большой дозы снотворного, царевич в страхе мчался день и ночь, останавливаясь на станциях лишь для того, чтобы поесть. В станционных книгах он прописывался под разными фамилиями и строго-настрого приказал сопровождающим не открывать его настоящего имени и звания.

Но вот и владения императора. Наконец-то!

Отворив окно кареты и взглянув на цесарскую землю, Алексей с восторгом воскликнул:

– На свободе!

Егор Марков очнулся. Кто-то назойливо тормошил его и противным сладким голоском жужжал:

– Bitte! Stehen Sie auf! Bitte! Stehen Sie auf! Bitte! Bitte![148]

Егор пошевелился. Тупая боль ударила в затылок и виски. Он мучительно застонал. Голос обрадованно воскликнул:

– Er ist lebend![149]

Марков открыл глаза. Над ним склонился Курт Мейнеке, хозяин гостиницы «Три курфюрста». За хозяином толпились толстые незнакомые немцы.

– Что со мной? – через силу пробормотал по-немецки Егор.

Обрадованный немец быстро заговорил. К счастью, он по нескольку раз повторял одно и то же, и Егор понял из его рассказа, что лежит без сознания вторые сутки и что хозяин уже потерял надежду увидеть его в живых, а потому призвал соседей, чтобы в их присутствии в последний раз попытаться привести его в чувство.

– А где царевич?

– Какой царевич?

– С которым я еду!

– Разве этот вельможа сын царя? – полюбопытствовал Мейнеке.

– Не все ли вам равно? – устало прошептал Егор, – Скажите только мне, где он?

И тут Егор узнал такое, чему поверил с трудом. Оказалось, что, когда он потерял сознание, слуги царевича положили его на постель в каморке гостиницы и вместе со своим господином пустились в путь. А о нем, Егоре Маркове, сказали: «Этот пьяница пускай лежит, пока не протрезвится. А когда встанет, придется ему путешествовать одному, и поделом: скверным поведением он опозорил своего господина!»

– А деньги? – встревожился Егор. – Они оставили мне денег?

Курт Мейнеке сухо ответил:

– Только за ваш трехдневный постой.

Егор схватился за голову; невыносимая боль разламывала ее, а к физическим мучениям присоединились еще и нравственные. Завезен в глубь Германии и предательски брошен один, без денег, без подорожной… Ведь Меншиков, поручив Егора царевичу, не счел нужным написать свидетельство, удостоверяющее личность Маркова.

– Выйдите все и дайте мне покой, – попросил Егор. – Жив я останусь, вам хлопот не будет.

Немцы ушли, а Егор Марков погрузился в глубокое раздумье. Как объяснить происшедшее? Ославить его, Егора, пьяницей!.. Марков вспомнил: сам царевич накануне поднес ему кубок, а когда Егор стал отказываться, Алексей Петрович прикрикнул:

– Али за мое здоровье выпить не желаешь?

Егор выпил. Потом все закружилось перед его глазами…

Какая была цель жестокого поступка? Марков знал давнюю неприязнь к нему Алексея, неприязнь, начавшуюся с той поры, когда они вместе учились токарному искусству у Людвика де Шепера. Может быть, Алексей Петрович хотел таким способом уронить царского механикуса в глазах царя? Но Петр знал исполнительность своего любимца и едва ли поверит наветам[150]царевича.

«Нет, тут другое, – решил Марков. – Я мешал ему. Царевич едет не к отцу!»

Мысль показалась Егору неоспоримо ясной. Он вспомнил все подозрительные факты, вспомнил, как бегали глаза царевича, когда он сообщил о своем решении ехать через Франкфурт-на-Одере.

– Бежит на чужбину! – прошептал Марков. – Он замыслил измену!