Домино - Росс Кинг

— Но, — запротестовал я, не желая тотчас снять с этой дамы обвинение, — центурион… Шипио слонялся поблизости…

— А! — произнесла леди Боклер, зажмурившись, словно отведала что-то необычайно вкусное. — Отлично! Вы раскусили истинного злодея, не так ли? Превосходно, мистер Котли, превосходно. Да, центурион! Ведь именно он нанял эту даму в тот первый вечер у palazzo; именно он устроил так, чтобы она сопроводила джентльмена в вандейковском костюме (нет сомнения, имя Тристано осталось ей незнакомо) в предписанную комнату. Но почему он это предпринял? Нужно ли спрашивать? Дело ведь очень простое, разве нет? Когда спустя несколько месяцев оперный сезон открылся спектаклем «Tigrane», в труппе графа состоял один-единственный primo иото.

Эта цифра побудила меня задуматься.

— Что же тогда сталось с Маддаленой?

Моя собеседница также призадумалась, потом вздохнула и вновь занялась своим костюмом.

— Боюсь, прощальная ария Танкреда была последней, какую слышала публика из ее уст. Она с легкостью могла бы продолжать сценическую карьеру. Сеньор Беллони скончался. Андзоло, при необходимости, также без труда можно было заставить замолчать. Однако теперь граф не дал бы и медной полушки за маскарад, за своего великого primo иото. Ночное приключение не просто стирало границу между полами: оно преступно нарушало также другие границы — предуказанные графом. Одним словом, Маддалена изменила графу, причем самым вопиющим образом — с кастратом.

От Маддалены — отвечу на ваш вопрос — избавиться было проще всего, поскольку она, конечно же, не обреталась на виду. С Прицциелло, естественно, пришлось повозиться: как-никак, знаменитый певец. Однако же он исчез — по крайней мере, из Венеции. По окончании villeggiatura, когда все аристократы и торговцы собрались в городе, было сообщено, будто он подписал контракт в Неаполе, в театре Сан-Бартоломео. Но представьте изумление двух-трех десятков самых восторженных поклонников его таланта, которые совершили туда паломничество и установили только тот неоспоримый факт, что в Неаполе он даже не появлялся, а его ангажемент на самом деле, согласно новейшим слухам, был заключен во Флоренции. Тем временем во Флоренции половина горожан подозревала, что великий Прицциелло оставил их театр еще до прибытия ради выгодного контракта с пфальцграфом; другая половина полагала, что он теперь в Москве. Эта последняя теория постепенно приобрела черты большей достоверности, нежели первая, поскольку обросла рядом прискорбных подробностей: широко распространилась весть (источника ее, правда, никто не мог назвать) о том, что Прицциелло был в России сброшен лошадью на землю и убит на месте всего лишь в нескольких лигах от назначенной цели путешествия; или, в качестве альтернативы, принял смерть en route[112]в Богемии от руки бандитов, которые перерезали его золотое горло грошовым ножичком. Как бы то ни было, я испытываю неподдельную печаль при мысли о том, что должна признать истину: его — или ее — на сцене уже никогда больше не видели.

Казалось, леди Боклер вновь погрузилась в размышления о судьбе первоначальной владелицы костюма. И сам я взглянул на это одеяние словно бы впервые. Ультрамариновый дамаст мерцал, освещая комнату успешнее, чудилось, трепещущего пламени свечи. Воображению представал отрывок из рассказа моей собеседницы, воскресший из застылости прошлого, и теперь порхал передо мной наподобие пушистого летучего семечка, на глазах становясь цветком; малая кроха Искусства, которому этими вечерами дарована короткая Жизнь. Маддалена исчезла (по причине злодейства или же вследствие несчастного случая), но вот оно, это одеяние, залегло недвижной точкой в центре непостижимого мирского коловращения; средоточие, вокруг которого другие жизни обращались, выстраивались цепочкой, переплетались и расходились, подобно танцорам на расчерченном квадратами паркете. Мне хотелось порасспросить миледи, каким образом костюм перешел в ее собственность, откуда она узнала Тристано и как была им спасена, однако ответы на эти вопросы, как я понимал, откладывались на следующий вечер. Спросил я поэтому совсем о другом.

— Шипио! — пробормотал я, словно очнувшись. — Какая участь, позвольте спросить, настигла этого отпетого негодяя? Полагаю, он остался в Венеции?

Леди Боклер устремила на меня пронзительный взгляд.

— Боюсь, ваше предположение ошибочно. Ибо вскорости Шипио также ступил на английский берег.

На этот раз, покидая жилище леди Боклер, я не заметил никаких следов как мистера Маккуотерса, так и мистера Локхарта. Не встретилась мне и Бетти, хотя на узкой лестнице какая-то другая, столь же нездорового вида дама страстно провожала — или же бурно приветствовала — изящно одетого джентльмена; проходя мимо, я ударился коленом о болтавшийся твердый предмет — вероятно, ножны. Выйдя на улицу, я увидел, что обиталище дам в алых нижних юбках погружено во мрак и безмолвие. Да и в самом деле, время стояло очень позднее.

Спустя час, поместив парик на стойку возле входной двери и взявшись расстегивать пуговицы на рубашке, я пристально вгляделся в «Даму при свете свечи». Лицо на переднем плане, несмотря на вуаль, постепенно приобретало сходство с лицом леди Боклер, однако усиленное применение скипидара выявило наличие на портрете еще одного персонажа: некто выглядывал из-за полуобнаженного плеча миледи; на заднем плане тенью — темным, нераспознаваемым контуром — проступала его голова. Теперь я был заинтригован этим изображением — первоначальным наброском — гораздо больше, чем завершенным мной наполовину портретом миледи. Меня мучил вопрос: вправе ли я соскоблить остаток краски и клея? Вправе ли я снять покров с этого темного оригинала?

Натянув на себя через голову ночную рубашку, нахлобучив ночной колпак и задув свечу, я продолжал думать о турецком наряде — этом предательском предмете всеобщего любопытства, который направлял не одну судьбу и не одну жизнь обрек на гибель среди гигантских волн и подводных рифов.

Затем я принялся воображать, как леди Боклер откидывает тонкий шелк и расстегивает потемневшие от времени пуговицы, давая ткани небрежно соскользнуть вниз по ее нежным ногам и приоткрыть складки над тонко благоухающей кожей…

Тут я опустился на колени у изголовья убогой лежанки и начал шептать слова ежевечерней молитвы во спасение своей души.

В след за Падением Завесы (как я стал называть происшедшее между хозяином и Элинорой) мои встречи с сэром Эндимионом в мастерской на Сент-Олбанз-стрит сделались гораздо более редкими. По сути, мы почти совсем перестали видеться, поскольку мои дальнейшие услуги в Чизуике явно не требовались.

Нет, мои обязанности перед сэром Эндимионом вовсе не были исчерпаны тем промозглым утром, хотя в первые часы после случившегося именно этого я и опасался — а возможно, и желал? Предстояла еще целая уйма работы над «Богиней Свободы», «Жизненными невзгодами», «Поруганием Лукреции», а сэр Эндимион очень заботился о завершении моих трудов в срок. Поэтому я каждое утро являлся в мастерскую, наносил пигменты и лак, а уходил едва ли не в темноте, с чувством крайней заброшенности. По правде сказать, несмотря на все эти события, как их ни оценивать, хозяина, мне недоставало. Недоставало пирогов с угрями и пинты-другой портера в сумерках; недоставало рассказов о пещере Платона и о европейском вояже; рассуждений об исторической монументальной живописи, вплетавшихся в наши обычные разговоры за трапезой у очага в таверне «Резной балкон». Я скучал даже о выкриках: «Живей, Котли, живей, лодырь вы эдакий! Бегом, а то нам сроду не справиться!»