Домино - Росс Кинг

На улице шел дождь. Серые тучи неслись с запада подобно стаду кочующих животных. Прохожие проталкивались вперед, в капюшонах и башмаках на деревянной подошве; их белые чулки были забрызганы жидкой грязью, как и ноги форейторов. Повсюду шныряли мальчишки — продавцы газет, носильщики в широкополых шляпах, малолетние разносчики. Мимо нас с грохотом катились повозки, угольщики ссыпали свой груз в погреба, над которыми густым черным плюмажем повисала мелкая угольная пыль. В воздухе разило вонью от гнившей на рыбных прилавках форели и лососины, всюду разносились запахи от свечных котлов, от вареной говядины и бараньего жира, шипевшего в харчевнях.

Мне хотелось повернуть обратно, однако Элинора, ничуть не смущенная всем этим, странным образом принимала окружающее, как мне казалось, за некое подобие рая. Время от времени — теперь мы обменивались репликами, пускай редкими и отрывочными — она произносила, словно наедине с собой: «Да-да, возможно», «А, оно на прежнем месте» — или что-то вроде этого. Мы обогнули Брик-лейн и пошли по Лэм-стрит, откуда по левую руку от нас над поросшими мхом скатами крыш виднелась квадратная башня Спитлфилдского рынка.

— Куда мы идем? — счел я уместным поинтересоваться, поспешно перепрыгивая через лужи, чтобы не отстать от своей спутницы, которая заметно ускорила шаг. — Элинора, — я впервые назвал ее по имени, — Элинора, я думаю, нам пора…

Она как будто не слышала; остановить ее было невозможно. Мы ступили на Спитлфилдскую площадь, а затем повернули в узкий двор, здания которого образовывали неровный ряд: одни клонились вперед, другие назад, однако посередине их неровный строй нарушала груда щебня, заросшая травой и ползучими сорняками. Непосредственные соседи этой неправильной пирамиды покосились до такой степени, что чудилось: они не замедлят вот-вот пополнить картину запустения. Впрочем, обитатели этих домов — чумазая ребятня, мамаши в фартуках, которые разбрасывали скудный корм посреди скопища суетившихся цыплят, выглядывали из окон или же лениво торчали в дверях, взирая на нас с полнейшим безразличием.

Элинора вплотную приблизилась к куче камней, на которой я заметил теперь возившихся мальчишек.

— Печальный итог, — заметил я, созерцая руину, над которой серое стадо облаков устремлялось к северу, словно спасаясь от близкой опасности.

— Напротив, сэр, — ответила Элинора. — Как раз здесь все и началось.

Вечером в моем жилище было темно и холодно. По возвращении я развел в очаге слабый огонь, отражавшийся на двойных изображениях «Леди при свете свечи».

На моем дубовом столе вместе с письмом от Топпи лежало уведомление из Склада одежды Джонсона. Без сомнения, и то и другое были доставлены Джеремаей или же Сэмюэлом. С каждым моим упреком или отказом их преданность возрастала все больше, а знаки внимания делались все заметней. По вечерам я обнаруживал, что постельное белье чисто и свежевыглажено. Ведерко с углем стояло наготове близ очага. Трубка старательно прочищена и заново набита табаком из кисета, также пополненного. Одежда на завтра вычищена и разложена на кровати. Письма, как и сейчас, аккуратно рассортированы на столе, сиявшем безупречной чистотой, наряду с оконными стеклами; сапоги мои тоже блестели. Я уже начал было разузнавать у мистера Шарпа, нельзя ли навесить на мою дверь засов.

Сломав печать на первом конверте, я выяснил, что мой костюм совершенно готов и что я могу забрать его в любое удобное для меня время. Топпи вложил в письмо билет на маскарад в Воксхолле. Билет украшала гравюра с изображением девушки на спине ныряющего в пучину дельфина. В одной руке она держала арфу, в другой — развернутый стяг. Надпись на стяге гласила: «Бал в Воксхолле». Внизу, посреди извитых волн, напоминалось: «Леди и джентльмены допускаются только соответственно одетыми. Цена — один шиллинг».

«Это последний в нынешнем сезоне маскарад в Воксхолле», — предупреждал Топпи в короткой приписке. Он предрекал, что, буде прецедент повторится, «разгул вечера превзойдет все мыслимые ожидания» и что «предстоящее буйство не сравнится даже с яростными волнениями ткачей на Спитлфилдском рынке. Поверь мне, Джордж, там может произойти все что угодно!»

Я сунул билет между теми страницами «Совершенного физиогномиста», на которых мой отец скрупулезно обрисовал разницу между физиогномикой и другими способами предсказания будущего — некромантией, пиромантией, неомантией, педомантией, гидромантией, геомантией, хиромантией и метоскопией: «все они, — писал отец, — были строжайше воспрещены римскими папами, сменявшимися во времена Святой Инквизиции». Выяснялось, что профессия физиогномиста относилась к числу наиболее опасных и преследуемых, ибо чуть ниже отец с немалым сожалением упоминал об изданном королевой Бесс законе, согласно которому всякий, «уличенный во владении физиогномикой, должен быть прилюдно высечен до крови»; даже наш покойный король Георг клеймил физиогномистов как «бродяг и пройдох».

Облачившись в ночную рубашку (завернутую, словно подарок, в тонкую бумагу), я прикинул в уме, какая из вышеназванных наук могла бы предсказать, что меня ожидает через день, через две недели, спустя год. А опустив голову на пуховую подушку, любовно взбитую, я прислушался к ровному биению сердца и спросил себя, так ли уж страшит меня мое будущее, как страшило оно всех этих римских пап, королей и королев.

Элинора Клайсроу родилась в семье, благосостояние которой было непоправимо подорвано опрометчивым поступком брата ее прадеда, примкнувшего к войску герцога Монмутского в 1685 году. За проявленную дерзость названного джентльмена отправили рабом на сахарные плантации Вест-Индии, в то время как семейство Клайсроу, принужденное оставаться на английской почве, мудро избегало какого-либо участия в позднейшей смуте, зато преуспело в пору правления первого из двух наших ганноверских монархов, деловито огородив столько деревенского приволья в Бэкингемшире, сколько со всей щедростью дозволял тогдашний парламент. Увы, непредвиденное падение акций в недавние годы заставило семейство Клайсроу перенести фамильное гнездо из виллы близ Эйлсбери в куда более скромное обиталище в Спитлфилдз. Тут комнаты сдавались понедельно заезжим чужакам, и тут Элинора поселилась со своими немощными родителями, лишенными всякой собственности, за исключением вещей, особо ценных для сентиментальных душ.

— Тогда я возлагала большие надежды на театральную сцену, с тем чтобы облегчить хоть немного участь моих бедных родителей, — рассказывала мне Элинора на следующий день после того, как мы совершили еще одну, более короткую прогулку через Спринг-Гарденз в Сент-Джеймский парк. — Эти надежды поначалу возбудил во мне жилец, занимавший комнаты над нами, — актер труппы, игравшей в «Ковент-Гардене». Более отъявленного хлыща и самодовольного льстеца трудно было сыскать, однако он казался искренне ко мне расположенным и обещал замолвить за меня слово перед представителем отборочного комитета в том самом театре. Мой покровитель, как он сам мне внушал, был далеко не последним человеком в мире рампы: он убедил меня, что в том случае, если я произведу на некую важную персону благоприятное впечатление, то получу возможность начать артистическую карьеру с роли в комической опере или какой-то подобной легковесной постановке… Скажите, сэр, эта поза вас устраивает?