В окопах. 1916 год. Хроника одного полка - Евгений Анташкевич

Это с ним, в нём, говорила Лаума. Раз уже было, что она спросила, что он будет делать, когда кончится война. Жамин не ждал, честно признаться, такого вопроса, поэтому растерялся, хохотнул, что для него было удивительно, и, как бы в шутку, произнёс:

– А заберу тебя с пасынком на Волгу!

Лаума серьёзно посмотрела и спросила:

– А где это, Волга?

Жамин прикусил язык, а потом на него долго и молча смотрела Серафима, она поддерживала двумя руками тяжёлый живот.

Когда он проходил через площадь, на которой находился самый большой в Риге собор, мимо проехал автомобиль с одним пассажиром, и в пассажире Жамин узнал жандармского ротмистра. Он не сразу подумал, куда может ехать ротмистр, но, когда увидел, что автомобиль повернул на набережную направо, его обдало холодком, не в отряд ли ротмистр наладился. Не часто, но раза два ротмистр уже приезжал, и всегда – когда в отряде был Смолин, как будто бы они заранее договаривались.

«А может, не к нам? – подумал Жамин и поймал себя на том, что мысль о внезапном приезде большого начальника всегда бывает тревожная, а тут нет! – А хорошо бы – к нам!»

Жамин ускорил шаг, пошёл переулками и вышел к казарме в тот момент, когда во дворе рядом с конюшней подхорунжий докладывал ротмистру. Жамин остановился, чтобы не мешать, а когда подхорунжий на вопрос ротмистра, где поручик, закончил ответом: «Не могу знать!», Жамин вышел так, что ротмистр его увидел и позвал.

– Вас я не буду спрашивать, где поручик, вы, скорее всего, тоже: «Не могу знать!..» – Ротмистр был ниже Жамина ростом, хотя и не слишком, но всё равно смотрел снизу вверх и огромным фуляром вытирал вспотевший лоб и под глазами.

– Никак нет, господин ротмистр, их высокоблагородие изволили отъехать в Петроград, сказывали, что суток на трое – пятеро.

Жамин видел, что его слова произвели на ротмистра впечатление, тот сжал кулаки, и Жамину показалось, что ротмистр точно так же, как кулаки, сжал и скулы, и глаза, и всё своё круглое, лысое лицо.

«Щас глазами меня застрелит!.. Закроет, откроет и застрелит!» – подумал он, и радость подкатила к самому горлу.

– Идёмте! – неожиданно сказал ротмистр и повернулся к казарме.

В канцелярии ротмистр, не говоря ни слова, разложил схему местности к западу от Риги и ткнул пальцем:

– Вот здесь встанете, двадцать вёрст… Между рекой Аа и Баби́тским озером, вот так, – ротмистр ребром ладони показал рубеж, – поперёк шоссе. На месте разберётесь… на всё про всё сутки…

Ротмистр повернулся и вышел, не дожидаясь уставного доклада. Жамин услышал, как ротмистр хлопнул дверью авто, достал свою схему, и в этот момент вошёл подхорунжий.

– Рр-шите, вашбродь? – спросил он и вытянулся у двери.

– Подойди! – не поднимая глаз, чтобы не выдать радости, сказал Жамин. Подхорунжий шагнул к столу. – На сборы, – Жамин достал часы, – короче, со сборами не мешкай, выдвигаемся утром… встанем здесь… завтра в полдень должны занять позицию… – И он показал на схеме рубеж, куда отряд должен был переместиться. – Выполняй!

Поручик Смолин заскочил на площадку вагона уже на ходу. Он толкнул протянутую ему в помощь руку проводника, усатого старика в чёрной форменной фуражке, и, бормоча ругательства, пошёл в вагон. Тот удивлённо посмотрел в спину нахалу и хотел было высказаться, но вспомнил, что только что перед его глазами мелькнул значок гвардейского полка на мундире поручика, и решил не связываться, в конце концов, билет в руке офицера был.

Со своей стороны, поручик совершенно не собирался грубить проводнику, но его задержал жандармский патруль в кассе станции Сигулда, после того как он уже купил билет. И вышло с жандармами непросто, на них не подействовал ни пажеский перстень, ни значок лейб-гвардии кирасирского его величества полка, ни нашивка за побег из вражеского плена. У жандармского вахмистра разговору было об одном: «Ваш документ!» и «Извольте дождаться господина караульного начальника!». Только когда от невозможности ситуации и полной внутренней безвыходности поручик, выкатив сквозь жандармов налитые кровью злые глаза, пошёл в сторону уже гремевшего сцепками поезда, они подались и освободили дорогу на перрон.

– Хамы! – стиснув зубы, прорычал Смолин. – Сволочи!

Однако перед проводником он счёл за лучшее загладить допущенную грубость, всё же от этого старика зависело, какое достанется купе, хорошо бы свободное.

Смолин повернулся:

– Любезный! Не держите на меня зла, боялся, что не успею! Вот вам за беспокойство!

Проводник вагона I класса, человек по характеру незлобивый, более того, дома много терпевший от сварливой хозяйки и в пути отдыхавший с пассажирами, людьми состоятельными, любезными, а главное, временными, уже не обижался и с благодарностью принял сложенную вчетверо, но вполне узнаваемую ассигнацию.

– Полу́чите ещё, если будет свободное купе, – добавил Смолин и по улыбке проводника понял, что свободное купе будет.

– Прошу за мной, господин офицер, до Пскова вас никто не потревожит…

– А после? – Ремарка проводника про Псков была разочаровывающей.

– А после, господин офицер, как Господь положит и станционное начальство, ежели будут какие особые распоряжения или ещё чего… уж не взыщите, мы люди маленькие!

Смолин промолчал, пропустил проводника с ключом вперёд и глянул в окно, и почувствовал, как внутри у него всё заледенело, – под окном, вдоль дороги, ехала в рессорной коляске Лаума.

– Сволочь!

– Чего изволите? – оглянулся на него проводник.

– Ничего, любезный… – ответил Смолин и перекинул саквояж из одной руки в другую.

Проводник увидел это, подумал, что, видать, тяжёлый саквояж, и заспешил к последнему купе.

– Прошу, располагайтесь, чайку?

– Да, любезный…

– Пару минуточек, господин офицер, не извольте беспокоиться…

Смолин поставил на полку саквояж, сунул проводнику ещё и облегченно вздохнул по поводу того, что окно купе выходило на другую сторону дороги.

Лаума от его подношения отказалась.

Он приехал в Сигулду за час до прохода поезда Рига – Петроград. Авто отпустил, а сам пошёл в заведение Лаумы. Та его встретила любезно, как старого знакомого, и накрывала на стол. Смолин не был тут месяца два и заметил перемены, во-первых, на дворе стояла вместо старой рессорная коляска, может, не новая, но основательно подновлённая, изменилась и сама Лаума, она похорошела, она окончательно стала похожа на самую красивую шоколадницу в Европе Анну Бальдауф. Смолин с детства помнил эту, выставленную в Дрездене картину, поразившую его воображение. Лаума улыбалась, спросила «какими путями», «судьбами», поправил её Смолин, но Лаума только потеплела глазами. Он объяснил, что приехал сесть в поезд, она спросила, мол, а почему не в Риге, а он ответил: «Чтобы повидаться с вами». Он врал, конечно, но не слишком, потому что белая и мягкая, как тесто, как ему представлялось, Лаума притягивала его, как что-то внутри исключительно тёплое. Лаума была простолюдинка, но при этом нерусская, а на нерусских простолюдинках и цари женятся, и Смолин был готов влюбиться, особенно после того, как увидел её в гроте…