Плата за любовь - Лидия Лукьяненко

Так и жила — дочь, театр, семья, а как невмоготу станет — пойдет петь в бабушкину комнату, где голос летает-летает под сводами, растекается знакомой мелодией, и жизнь кажется ярче и радостнее.

Борис появился как раз, когда она была там и пела. Почти такой же, да не совсем. Тот же нос сломанный, тот же ежик, только усталость появилась и безысходность. Сказали ему — стар для спорта, уходить надо. А что он умеет, кроме бокса?

— Ты вышла замуж, — сказал он и спросил, как она когда-то: — Зачем?

Она пожала плечами. Зачем выходят замуж?

— Поешь?

Она кивнула утвердительно.

— Офелию играешь?

Опять кивок.

Он обнял ее за талию, сидя на том самом стуле, на котором сидел раньше, и она увидела проседь в его поредевшем ежике.

— А за меня вышла бы, если б я раньше?..

— Вышла…

Они лежали, как прежде, на старой бабушкиной кровати, и она пела в потолок, а он слушал…

Потом он женился, стал работать тренером и по-прежнему самозабвенно тренировался, а время от времени приходил к ней в бабушкину келью. Она прибегала пораньше, готовила ужин. Он появлялся голодный и усталый, мылся в душе и лежал, уставившись в потолок, где летал ее голос.

Вера иногда раздумывала: почему ее обошла большая любовь? Ни Борис-боксер, ни ее муж не вызывали в ее душе той бури ощущений, которую, если верить классикам, рождает великое чувство. Но с инженером была семья, а с боксером была страсть, и над ними летал ее голос так, как нигде он больше не летал.

Вскоре она перестала играть Офелию. Пришел новый режиссер. Он поставил «Гамлета» в своей трактовке, куда прежняя Офелия никак не вписывалась. Ей остались роли только в массовых сценах, а она и этим была довольна. Она вообще была не актриса и знала это лучше других.

Все как-то сошлось вместе: в театре, где у нее не стало единственной любимой роли, дома, где ни муж, ни свекровь, ни дочь не понимали ее, голос, который теперь не к чему было приткнуть, — все это вынудило ее иначе посмотреть на свою жизнь. И такой серой и убогой она ей показалась! Одно только светлое пятно — лицо Бориса и ее голос над ними.

Вера ушла из дому. Мужу ничего толком не объяснила. Сказала, что хочет пожить одна, тем более, что есть где. Он не отговаривал, ведь она — актриса, а актрисы — тонкие, нервные создания, не из плоти и крови, не такие, как все.

Переселилась в бабушкину комнату. Решила снова петь и ждать Бориса. Странно, но петь совсем не хотелось. Она вымыла окна и выбелила высоченные потолки, отскребла полы и подоконники, привела в порядок старую люстру, а ей не пелось. Она ждала Бориса, не решаясь без него нарушить тишину. Ей казалось, что, как только он придет, все будет как раньше. Ждала-ждала, а он не приходил. Не выдержала, позвонила, позвала сама.

И вот, когда он снова сидел у стола, такой знакомый и незнакомый, Вера сказала, что ушла от мужа, ушла к нему, и теперь только и осталось, чтобы и он поступил так же, пришел к ней навсегда. Он вдруг испугался. Стал прятать глаза, заикаться. И все говорил-говорил: что дочка маленькая еще и часто болеет, а жена хорошая и слабая. Как их оставить? Вера слушала его, и сердце наливалось тоской — неужели ничего нельзя вернуть, сберечь, создать?

Он ушел — старый, сгорбленный, жалкий. Нет, такой он ей не нужен. И работа ей такая не нужна!

Она ушла из театра — решительно бросив все, что столько лет составляло смысл ее жизни. Устроилась в музыкальную школу хормейстером. Ее там не забыли, помнили ее голос, а петь с листа она еще с музыкальной школы умела. Только это и умела…

Детишки, их ясные чистые глаза наполнили жизнь Веры новым смыслом. Она занималась с каждым учеником в отдельности, хотя в том не было необходимости, но это доставляло ей такую радость! Она отбирала лучших, самых талантливых, самых голосистых для другого, своего хора. (Учить-то всех надо по школьной программе, а этих, лучших — не для программы, для души…) Она проводила с ними много времени, да к дочке и мужу наведывалась. Он по-прежнему ждал ее возвращения, ждал, пока закончится, как он выражался, кризис творчества.

А Вере требовалось время, чтобы успокоиться и все осмыслить. Она так ждала Бориса, так надеялась на него, как на что-то незыблемое в своей жизни. А разве так бывает?..

Тогда, после его ухода, она запела, оставшись одна в бабушкиной комнате. Запела и онемела от ужаса! Что это? Куда подевался голос, ее голос, тот самый, который разлетался под куполами свода чистым звуком? Голос был, но он перестал летать. Он ломался в углах стен и падал осколками, так что получалось не эхо, а воронье карканье. Она так испугалась, что замолчала до вечера, а назавтра, когда уже вернулась с документами из театра, подумала — все, я свободна, попробовала запеть — но повторилось то же самое, не летал голос, ломался карканьем. Чем старательнее и выше она пела, тем хуже получалось.

Вера оставила все попытки петь. Пусто было на душе. На работе еще ничего, ведь работа была в радость, а в келье бабушкиной стало невмоготу.

Она продала комнату и в один прекрасный день вернулась к мужу. День был действительно прекрасный: ясный и солнечный октябрьский день. Она принесла деньги и подарки родным: теплый шарф для свекрови, нарядное платье с бантами — дочери, свитер — мужу. За праздничным обедом в честь ее возвращения она, сияя, сообщила семье, что теперь у них есть деньги, не такие уж большие, но на ремонт квартиры и на поездку к морю им обязательно хватит. Все оживились, радостно зашумели. Свекровь прослезилась и назвала ее «дорогой дочерью». Муж гордо улыбался, он всегда доверял жене и знал: раз она ушла, значит, так надо. И вот, поди ж ты! Какой сюрприз всем приготовила! Дочка сидела нарядная, послушная, радуясь общему оживлению.

А Вера была взволнованна и счастлива, но совсем по другому, только ей одной известному поводу. Она снова пела — и голос летал, он вернулся, окреп и стал сильнее прежнего. Это произошло в тот день, когда она получила для своего хора новое помещение — недавно отремонтированную аудиторию на последнем этаже их старой школы. Голос там летал не хуже, чем в бабушкиной келье, а лучше, чище и нежнее становился.

Летал-летал и не ломался, а разливался музыкой, обогащаясь долгим эхом, кружился под высокими сводами чистым звуком…