Бог астероида - Кларк Эштон Смит

Наполовину в оцепенении, почти в бреду, в состоянии крайнего ужаса, который был вполне понятен в данном положении, она повела бессвязный рассказ о том, что с ней произошло. Она, похоже, не помнила, как пыталась освободиться из гроба, но её больше беспокоили воспоминания о бледном, омерзительном нечеловеческом лице, которое она увидела во мраке, пробудившись от долгого, похожего на смерть, сна. Именно вид этого ужасного лица, склонившегося над ней, когда она лежала в уже открытом гробу, и вызвал у неё столь дикий крик. Тварь исчезла до того, как сэр Джон приблизился к Агате, быстро умчавшись во внутренние склепы, и у женщины осталось лишь смутное представление о внешнем виде этого создания. Ей показалось, что оно было большим и белым, и бежало подобно животному на четвереньках, хотя его конечности напоминали человеческие.

Конечно, её рассказ был расценен как своеобразное виде́ние или порождение бреда, вызванного чудовищным шоком от испытанного ею переживания, истинный ужас которого вытеснил из её памяти все реальные события. Но воспоминания об этом жутком лице и фигуре, казалось, постоянно преследовали леди Агату, и, в конце концов, страх свёл её с ума. Она не оправилась после той болезни, и прожив девять месяцев в расшатанном состоянии разума и тела, умерла после того, как родила своего первенца.

Смерть стала милостью для неё, так как ребенок, похоже, оказался одним из тех ужасных монстров, которые изредка появляются в человеческих семьях. Точная природа его ненормальности была неизвестна, хотя пугающие и противоречивые домыслы вроде бы исходили от доктора, нянь и слуг, которым довелось его увидеть. Некоторые из них навсегда покинули Тремот-Холл и отказывались возвращаться после того как всего лишь мельком увидели его уродство.

После смерти леди Агаты сэр Джон удалился от общества. С тех пор почти ничего не было известно о его дальнейших действиях, так же, как и о судьбе жуткого ребёнка. Люди, однако, шептали, что ребёнок был заперт в комнате с зарешеченными окнами, куда не входил никто, кроме самого сэра Джона. Эта трагедия разрушила всю его жизнь, и он превратился в затворника, живущего всего с одним или двумя оставшимися верными слугами, в то время как его поместье, лишённое ухода, постепенно пришло в тягостный упадок. Несомненно, думал я, тот старик, который впустил меня, является одним из тех слуг, что остались верны хозяину. Я всё ещё обдумывал эту жуткую легенду, по-прежнему пытаясь припомнить какие-то определённые детали, что почти выветрились из моей памяти, когда услышал шаги, медленные и немощные – очевидно возвращался тот старик-слуга.

Однако я ошибся. В кабинет вошёл сам сэр Джон Тремот. Высокая, слегка сутулая фигура, лицо, словно исчерченное струйками какой-то едкой кислоты – всё это выражало особое достоинство и победу над разрушительной смертельной скорбью и болезнями. Учитывая его возраст, я ожидал увидеть пожилого человека, но ему казалось было едва ли больше пятидесяти лет. Его трупная бледность и нетвёрдая походка являли собой признаки какого-то смертельного заболевания. Его манера поведения, с которой он обратился ко мне, была безупречно вежливой и даже любезной. Но по его голосу было заметно, что в своей жизни он не видит уже ничего ценного и интересного.

– Харпер сообщил мне, что вы сын моего школьного друга Артура Чалдейна, – сказал Тремот. – Прошу вас быть как дома. Я давно не принимал гостей, и боюсь, что Холл покажется вам довольно унылым и мрачным местом, а я – бездушным хозяином. Тем не менее, вы должны остаться, хотя бы на ночь. Харпер приготовит вам ужин.

– Вы очень добры, – ответил я. – Но боюсь, что я вам мешаю. Если…

– Ничуть, – твёрдо ответил хозяин. – Будьте моим гостем. До ближайшей гостиницы много миль, а туман уже превратился в ливень. В любом случае я рад вас видеть. Вы должны рассказать мне о своём отце и о себе за ужином. Тем временем я подыщу вам комнату, если вы пойдёте со мной.

Он повел меня на второй этаж особняка и далее по длинному коридору с балками и панелями из старого дуба. Мы прошли мимо нескольких дверей, которые, очевидно, вели в спальни. Все двери были заперты, а одна даже укреплена стальными брусьями, тяжёлыми и зловещими, как в тюремной камере. Мне пришла в голову неизбежная мысль, что тот уродливый ребенок должен был находиться за этой укреплённой дверью. Но жив ли он еще? По моим подсчётам с момента его рождения прошло уже лет тридцать. Насколько же ужасно и отвратительно должно быть его расхождение с нормальным человеческим обликом, если это потребовало немедленного удаления новорожденного подальше от людских глаз! И какие ещё особенности его дальнейшего развития привели к необходимости закрыть дубовую дверь такими тяжёлыми брусьями, что могут выдержать натиск любого человека или зверя?

Хозяин даже не взглянул на дверь, продолжая идти вперёд. Тонкая свеча слегка дрожала в его немощных пальцах. Мои пытливые размышления, пока я шёл следом за Тремотом, внезапно были прерваны громким душераздирающим криком, исходящим из зарешёченной комнаты. Он был долгим, завывающим, низкие басы приглушенного замогильного демонического голоса постепенно возрастали до омерзительно пронзительного визга алчной ярости, как будто демон поднимался по ступенькам из-под земли на поверхность. Крик был ни человеческим, ни животным, он был совершенно противоестественным, дьявольским, смертоносным, и я содрогнулся от невыносимой жути, не исчезавшей даже после того, как достигнув наивысшей громкости, вопли стихли будто издававшее их создание снова постепенно погрузилось в глубокую могилу.

Сэр Джон не обращал никакого внимания на эти крики, продолжая двигаться неторопливой шаркающей походкой. Он достиг конца коридора и остановился возле комнаты, которая находилась через дверь от той запертой темницы.

– Я предоставлю вам эту комнату, – сказал он. – Она как раз рядом с моей.

Он не смотрел на меня, пока говорил, и его голос был неестественно сдержан и невыразителен. Я с содроганием осознал, что дверь, на которую указал хозяин как на свою, соседствовала с той, откуда исходил ужасающий вой.

Комната, которую он позволил мне занять, явно пребывала в запустении на протяжении многих лет. Воздух внутри был холодный, застоявшийся и какой-то нездоровый. Повсюду царила затхлость, а старинная мебель была вся в пыли и паутине. Сэр Джон начал извиняться.

– Я не подумал о состоянии комнаты, – пробормотал он. – После ужина я отправлю Харпера немного прибраться и постелить чистое постельное белье.

Я запротестовал, скорее из вежливости, что ему не нужно извиняться. Нечеловеческое одиночество и угасание в этом старом особняке, десятилетия запущенности, и полностью соответствующее ей затворничество владельца болезненно впечатлили меня. И я не осмеливался слишком много размышлять о призрачной тайне зарешёченной комнаты и адском вое, что потряс все мои нервы. Я уже сожалел о той странной случайности, что привела меня в это место обитания зла и гниющих теней. Я испытывал непреодолимое желание уехать, чтобы продолжить своё путешествие даже под секущим лицо холодным осенним дождем и дующим в темноте ветром. Но я не мог придумать никакого, достаточно реального и основательного оправдания своему уходу. Что ж, делать нечего, придётся здесь остаться.