Шпион из Калькутты. Амалия и Белое видение - Мастер Чэнь

– О, дьявол, – мрачно говорит Магда. – Могла бы знать, с кем имею дело.

– А дальше все было еще проще. В «Ен Кенге» я подслушала, что Стайн постоянно встречался здесь со своими информаторами. Причем заставлял служащих открывать заднюю дверь на галерею и исчезать, так что информаторы эти оставались анонимными. Кажется, всевидящие китайские коридорные либо действительно старались не лезть в его секреты, либо им надоело это делать. И в любом случае болтают они только друг с другом, после чего их секреты знает весь город – китайская его часть. Но не полиция. Ну, а мне-то давно известно, что ты знаешь до мелочей оба отеля. И что от «Ен Кенга», куда ты время от времени переезжаешь, до твоего нынешнего «Чун Кинга», или «Чунцина», ярдов сто спереди, по улице – и столько же позади обоих отелей. Где, как я обнаружила, уже тропинка протоптана среди этих бананов и слоновьей травы. От одного отеля до другого.

– Хм, скажешь тоже, тропинка, – смущается Магда. – Ну, в конце-то концов, девушке же нужен иногда мужчина. Хоть раз в неделю. А этот был не так уж и плох – в определенном смысле, конечно.

– А в остальных смыслах, – подхватываю я, – он держал на крючке несчастного Тони. Каким образом это началось, не расскажешь?

– Ах, все-таки есть что-то, чего ты не знаешь? Да ни на каком крючке он его не держал вообще. Как казалось Тони, по крайней мере. Это только мне ничего не казалось. А так – та самая история, с некоторыми деньгами из Шанхая, из европейского сеттльмента. Не дают человеку спокойно свести самого себя в могилу…

– Теперь – дадут. Если мы его не вылечим, конечно. Так, ну а что же все-таки произошло? Я ведь начала внимательно изучать списки тех, кто заказал билеты то ли на лайнер, то ли на поезд, – и никакого Стайна не обнаружила.

– О, моя дорогая – какой еще Стайн?

Он показал мне тогда в гостинице два фальшивых паспорта на имя мистера и миссис Огастус Рейли. Вот тут-то я поняла, что дело дрянь, и сейчас мужчину следует хорошо расслабить, желательно так, чтобы он еще и заснул на минуточку…

– Рейли! Ну конечно, я видела это имя, когда изучала списки!..

– А вот я как-то его всерьез не видела. Потому что перед отъездом он бы попросту пристрелил Тони, без всяких там палочек для еды. И тебя бы прикончил, моя дорогая. И твоего очаровательного юношу – если бы до него добрался. Ну, и, ясное дело – …

Магда смущенно разводит руками.

– И меня за компанию. Новую жизнь надо начинать с чистой страницы, без всяких там миссис Рейли, ты же понимаешь. Что он думал – что обманет меня этими паспортами? Он просто пытался выиграть таким путем день-два, чтобы я ему не вредила: вдруг получится, вдруг я поверю? И тут ты от меня начинаешь требовать, чтобы я тебе устроила со Стайном встречу! Нашла кого допрашивать. Получила бы на этой встрече пулю, вот и все.

С улицы, где в темноте отдыхает влажная зелень газонов и другая растительность, начинает доноситься хор лягушек, иногда заглушаемый басом лягушки-ревуна.

– Ладно, хватит говорить о грустном. Выпускай уж своего молодого человека – куда там ты его запрятала, священником в католическую церковь, с выбриванием тонзуры, или переодела китайским поваром? Передай от меня привет. Скажи, есть такая тетя Магда, пристрелила твоего злодея, желает счастья.

Две дамы показывают друг другу зубы (мои, естественно, оказываются больше).

– Завтра, – сообщаю я. – Церемония выпуска из заточения назначена на завтра. Чтобы пуллеры, которых как раз сейчас начинают забирать в полицию, не помешали – а то кто их знает. Он сдается на руки джентльменам из полиции на пристани и в тот же час возвращается в Калькутту.

Пауза.

– Вот и все, – говорит Магда, и углы ее губ опускаются. – Я осталась… с саксофоном. Что, согласись, все-таки неплохо. Надо бы теперь написать для него хорошую пьесу. Примерно такую: сначала долгий, высокий звук на «ля»… Потом…

И она замолкает, иногда отбивая ритм пальцами по подлокотнику.

– Кто бы написал пьесу про меня, – говорю я. – Про ту, которая осталась даже без саксофона. Нет, лучше… фаду. Настоящую лиссабонскую фаду. Она так бы и называлась – «Фаду Амалия». Я бы слушала ее на заезженной шипящей пластинке и тихонько подпевала, жалея сама себя. Может, кто-то еще напишет?

В ночи чуть звякнул далекий звонок велосипеда, в канаве неподалеку проревела лягушка голосом уходящего океанского лайнера.

– Ничего, вот скоро пойдут дожди, – утешила меня Магда.

– …Вы не представляете, Амалия, в каком райском уголке живете. Найти на берегу место, где нет людей на милю вокруг, пляж с личными пальмами? В Калькутте и вообще в Индии об этом можно забыть. А тут, если кто-то начнет к нам сейчас подползать, зловеще размахивая палочками для еды…

– То мы увидим их издалека, вы покажете свой револьвер, и они убегут. В море, Элистер. Оно теплое и нежное. Такое, как я. И у меня тоже нет никакого глупого купального костюма.

Нет, это будет не завтра. Это уже было – две недели назад, на Танджун Бунга, и не повторится. Было утром того дня, когда мы, счастливые и добрые ко всему миру, ворвались в «Раннимед», а потом, прижимаясь друг к другу, танцевали под торжественные звуки кларнетов Лима и дальше прорывались из отеля в ночь на краденом автомобиле.

Элистер, sinto muita falta tua. Мне тебя очень не хватает.

– Нет, все-таки это ужасно – говорить с тобой на этом английском, где нет слова «ты». А это ваше «you» – в нем так и звучит холодное «вы, Элистер», «вы, Амалия».

– Мы перейдем в конце концов на португальский?

– Если меня очень попросить, я еще не тому могу научить любимого человека. Причем прямо сейчас. А они все будут на нас смотреть, с расстояния в милю, и страшно завидовать.

…Мы снова начинаем с того, что, как и в прошлый раз, моем друг друга – только не по-настоящему, а морской водой, сначала осторожно и робко, а потом все смелее задерживая руки на самых нежных частях. И учим друг друга мыть их, причем Элистер страшно смущается. А потом пытаемся здесь же, в прибое, сделать друг с другом и все остальное; нас валит набок волна, оба смеемся. И взбегаем на ровный и чистый песок, открытые всему пляжу.

– Meu ben, прошлый раз был твой праздник. А сейчас я хочу… я хочу… eu quero sentir a flor com caule ardente que desabrocha dentro de mim.

– Эу керу сентир?… Флор – это цветок? Переведи…

– Никогда. Вот это – никогда. Да, цветок… Ты лежишь на спине, вот так. И принимаешь меня на руки. И я буду сейчас делать, что хочу, очень медленно. А тебе за это… я позволю… смотреть на мое лицо. Все время, сколько хочешь.

– И цветок с пылающим стеблем действительно распускается внутри меня, я закрываю глаза и медленно, очень медленно двигаю бедрами – они становятся тяжелыми, а хочется, чтобы были еще тяжелее. Еще хочется повиснуть в его руках, как счастливая кошка, и только сжимать ноги, двигаясь вновь и вновь.