Илья Муромец - Иван Кошкин

— Мя...

Набившиеся в двери слуги ахнули, когда Апраксия шагнула к Яну и подхватила на руки пудовую зверюгу, что ударом лапы может сломать хребет лесному кабанчику.

— Ну, тихо, тихо, маленькая, — зашептала княгиня. и кошка ткнулась мордой ей под руку.

Покои наполнило могучее мурлыканье, Ушмовец был прощен, награжден и расцелован в обе щеки, а у княгини появилась новая кошечка Рыся — желтенькая, с кисточками на ушах. На княжих харчах Рыся матерела, приучаясь давить окрестных кур (за кур вернувшийся Владимир, скрепя сердце, честно расплачивался). Когда вместо кур рысь стала давить поросят, ее перевезли в Берестово — вот уж где зверюге раздолье. Княгиня каждую неделю наезжала в село, играла с любимой кошечкой, та не забывала матушку и, случалось, под утро притаскивала к покоям то зайчика, то, опять же, поросенка. По весне Рыся сбегала в лес, и хитрый Владимир получил от жениной зверушки новую выгоду, даря по осени иноземных послов и своих бояр желтыми котятами с кисточками на ушах — не пардус[86], конечно, но все ж лютый зверь.

— Сама наказала, чтобы Рысю из Берестова перевезли, — продолжил князь. — Она ведь опять с пузом бегает. А кого я тут еще рысенком не жаловал?

— Меня!

— Нет, меня, — хохотали бояре и воины.

Улеб тихо поднялся и подхватил пояс с саблей.

— Ты куда, Улебушко? — удивился Добрыня.

— Пойду дозоры проверю, боярин, — сказал порубежник.

— Постой, посиди немного, — придержал за рукав Змееборец. — У тебя мужи надежные, я знаю. Сейчас смех кончится, будем старины петь. Послушайте, юные, может, что нужное узнаете...

Смех вокруг костра затихал, мужи сидели в молчании, но не мрачном — так молчат люди, обдумывающие что-то важное. Внезапно Алеша, что продолжал водить пальцами по струнам, негромко сказал:

— А мне вот подумалось, господа бояре и дружина, — будет ли нас кому вспомнить? Отобьем мы проклятого Калина — понятно, живые по павшим тризну справят. А потом? Через десять лет? Через сто? Будет ли Киев стоять? А если и будет — вспомнят ли люди, как мы за него бились?

Никто не ответил, и Алеша снял руки с гуслей. Выл ветер над курганом, гудел костер, а вокруг костра сидели сильнейшие вои Русской земли и думали невеселую думу. Внезапно Илья встал со своего места и вышел на середину круга, к самому костру. Пламя отбрасывало странные тени на лицо богатыря, ветер трепал седеющие кудри. Илья поднес руку ко лбу, словно вспоминая что-то, затем повернулся к Поповичу.

— Спрашиваешь, вспомнят ли, Алеша? А оно важно? — Муромец обвел взглядом собравшихся и громко спросил: — Кто сейчас вспомнит великий подвиг Святогора-богатыря? С кем бился он?

Воины переглядывались, качали головами.

— Рассказывают, что, мол, с Микулой спорил, пробовал тягу земную поднять — то-то Селянинович над этими небылицами смеется. Всякую глупость и непотребство про него плетут, про мертвого уже, — Илья поднял сжатый кулак. — А ведомо ли, для чего он рожден был, со всей силой своей, что земля не держала — только по Святым горам и ездил.

— Да не томи, Илья, — крикнул Добрыня. — Все знают, ты с ним побратимом был, ты при нем до смерти оставался.

— Не был побратимом, — покачал головой Муромец. — Просто наехал случайно, как по Святым горам ходил. Он умирал уж, лежал в каменном гробу, что сам себе вытесал. Я с ним просто последний его месяц провел — он был живой душе рад.

Илья помолчал, затем развел руки и глухим, словно из бездны времени идущим голосом запел:

Как из далеча, далеча, из чиста поля,

Из того было раздольица из широкого

Что не грозная бы туча накатилася,

Что не буйные бы ветры подымалися,

Выбегало там стадечко змеиное,

Не змеиное бы стадечко — звериное.

Наперед-то выбегает лютый Скимен-зверь.

Как на Скимене-то шерсточка буланая,

Не буланая-то шерсточка — булатная,

Не булатна на нем шерсточка — серебряна,

Не серебряная шерсточка — золотая,

Как на каждой на шерстинке по жемчужинке,

Наперед-то его шерсточка опрокинулась.

У того у Скимена рыло как востро копье,

У того у Скимена уши — калены стрелы,

А глаза у зверя Скимена как ясны звезды.

Прибегает лютый Скимен ко Днепру-реке,

Становился он, собака, на задние лапы,

Зашипел он, лютый Скимен, по-змеиному,

Засвистал он, вор-собака, по-соловьему,

Заревел он, вор-собака, по-звериному.

От того было от шипу от змеиного

Зелена трава в чистом поле повянула;

От того было от свисту от Соловьева

Темны лесы ко сырой земле клонилися;

От того было от рева от звериного

Быстрой Днепр-река сколыбалася,

С крутым берегом река Днепр поровнялася,

Желты мелкие песочки осыпалися,

Со песком вода возмутилася,

В зеленых лугах разливалася,

С крутых гор камни повалилися,

Крупны каменья по дну катятся,

Мелки каменья поверху несет.

Заслышал Скимен-зверь невзгодушку:

Уж как на небе родился светел месяц,

На земле-то народился могуч богатырь.[87]

Воины потрясенно молчали, наконец Добрыня молвил:

— Так он со Скименом бился? — Змееборец перекрестился.

— А кто такой Скимен? — с непривычной робостью спросил Улеб.

— Того никто толком не знает, — сказал Добрыня. — Ведомо лишь, что он всем Змеям и Лютому Зверью отец был. Змея Семиглавая, что я пришиб, — от его корня.

Улеб поежился, не в силах представить такое чудовище, а Сбыслав посмотрел на Илью и спросил:

— На что он хоть похож-то был?

— Того Святогор не сказал, — покачал головой Илья, — лишь зуб показал Скименов, он валялся рядом с гробом. А мне и одного зуба хватило, чтобы день трястись. Так ты спрашивал, Алеша, вспомнит ли кто? — голос Ильи загремел над степью. — А подумай лучше, каково это — ради одного боя на свет родиться, а потом две тысячи лет одному смерти ждать. Он ведь волот был, в два раза меня выше ростом, его меч вчетвером не потянуть. И он не роптал, жил, как жил, на своей горе, там и помер, я его гроб закрыл, еле крышку поднял.

Воины, что лежали вокруг костра, встали, крестясь, сидеть не остался никто.