Чудовища были добры ко мне - Генри Лайон Олди

– Жаль. В День Поминовения снятся вещие сны.

– А тебе?

– Мне снился Шебуб. Он был похож на меня.

– Бред какой-то!

– Он мне часто снится, Шебуб…

Сперва Циклопу померещилось, что он вернулся домой. Башня Амброза была точной копией башни Красотки, только в полтора раза выше, и за бронзовой оградой в человеческий рост. Углядев в этом дурной знак, сын Черной Вдовы поморщился. Пони, дробно топоча копытами, миновал распахнутые ворота. Симон спешился, накинул поводья на копье ограждения. Наконечником копью служила человеческая ладонь. Мизинец, безымянный и большой пальцы были сцеплены в кольцо, указательный и средний – вытянуты к небу. Не сразу Циклоп заметил, что вытянутые пальцы равны по длине.

– О лошади позаботятся, – сказал маг. – Не беспокойся.

– Кто б о нас позаботился, – вздохнул Циклоп.

Словно отвечая на вопрос, двери башни открылись. За порог шагнул Амброз, одетый в черную, до пят, робу. Голову королевского мага покрывала бархатная ермолка, тоже черная. Щеголь, сегодня Амброз отказался не только от украшений, но и от обуви. Он стоял босой на снегу, поджимая озябшие пальцы.

– Я рад, что господа маги откликнулись на мое скромное приглашение. Скорбь и счастье поселились в моем сердце…

Я не маг, хотел возразить Циклоп. И промолчал.

– Кто, если не мы?

– Кто, если не мы? – откликнулся старец.

– Вода, и хлеб, и память…

Не закончив фразы, Амброз отступил назад. «Пойдем,» – одними губами шепнул Симон. И двинулся первым, повторяя на ходу: «Вода, и хлеб, и память…» В холле, развешанные на оленьих рогах, их ждали черные робы – такие же, как у Амброза. Косясь на старца, Циклоп без возражений повторял все действия Симона. Снял шапку и верхнюю одежду, разулся; чуть помедлив, стянул куртку, рубаху, штаны, чулки… Рядом приплясывал голый Симон. Дождавшись, когда его спутник сбросит все, без остатка, старец взял ту робу, что подлиннее, и накинул на себя. Проклиная сквозняки, Циклоп надел вторую робу. Теплее не стало. Плиты пола были, наверное, выточены изо льда. Из рукава робы выпала ермолка. Циклоп натянул ее на макушку, пожалев, что это не кроличий треух. Он чувствовал себя деревенским дурачком, которого злые дети вовлекли в игру. Сляжем с простудой, будет Красотке поминовение…

Наблюдая за гостями, Амброз играл на варгане. Насморочные, вибрирующие звуки роем мух летали от стены к стене. От них ломило зубы, как от ледяной воды родника.

– Прошу к столу.

Они поднялись по лестнице на третий этаж. На стенах, прилепленные на штукатурку как попало, горели свечи удивительной формы. Их отливали по особому заказу: почки, бутоны, наплывы коры. Потеки воска лишь подчеркивали древесную природу свечей. Такие же свечи горели в малом зале, куда привел их Амброз. Зал пустовал, лишь круглый стол стоял в центре. Окно было открыто настежь. На узком, выкрашенном в лиловый цвет, подоконнике горкой лежал снег. Ветер гулял по углам, посвистывая с насмешкой.

Лучше бы я остался дома, подумал Циклоп. «Дома? – спросил кто-то, жестокий и справедливый. – Ты зовешь башню Красотки домом? Ты, приживала, взятый из милости? Полагаешь, годы, проведенные в качестве сиделки, дают тебе на это право?» Кто ты, возмутился Циклоп. Я тебя не знаю. Я никогда не думал так. И Красотка – ни словом, ни намеком… «Зови меня Присутствующим, – рассмеялись издалека. – Ты думал, что я – Ушедший, но ошибался…»

– Вода, и хлеб, и память. Я сделал все, что мог.

Жестом Амброз указал на стол, накрытый бедней бедного. На дощатой, исцарапанной столешнице, рядом с оловянными кружками и мисками, выточенными из липы, ждали стеклянные графины с водой. На краю лежала коврига ржаного хлеба. Вода тускло блестела, как зимнее небо на рассвете. Хлебную корку покрывали трещины и разломы, обугленные по краям. Вид ковриги наводил на мысли о холме, выжженном летним зноем.

– Слеза ледников Раджахата, – Амброз вынул пробку из ближнего графина. – Выше этой воды только звезды. Бледная кровь Нореха, отца подземных рек, – он взял второй графин. – Ею вспоены асфодели, цветы забвения. Глубже этой воды лишь огненные реки ада.

– Ты постарался, – кивнул Симон. – Инес будет довольна.

– Я постарался. Я виноват перед ней…

Амброз замолчал, словно чего-то ждал. Взгляд его перебегал с одного гостя на другого. Время шло, и старец прервал молчание:

– Я виноват перед ней, – повторил Симон.

Он обернулся к Циклопу:

– Еще не поздно уйти. Мы не обидимся. Поминовение, как его понимаем мы, маги, отличается от простых поминок. Вкусив нижней и верхней воды, отломив краюху хлеба, ты будешь вынужден делать то же, что и мы. Обратного пути не будет. Хорошенько подумай, прежде чем помянуть Инес по нашему обычаю…

– Что вы собираетесь делать? – спросил Циклоп. – Обращать реки вспять?

– Каяться. Каждый из нас признается в тягчайшем грехе, который он совершил по отношению к усопшей. И не солжет ни словом. Даже если захочет, не сможет. Амброз знал, что предлагает, и я знал. Я хотел, чтобы ты увидел все своими глазами, прежде чем отступить. Считай это слабостью. Тем более, что твоей вины перед Красоткой нет. Уж я-то знаю… Уходи, и возьми пони. Ты устал, тебе ни к чему возвращаться пешком.

– Я виноват перед ней, – сказал Циклоп.

Ему стало жарко, когда он шагнул к столу.

– Открыть ворота!

Трубный глас швырнул караульщиков к рычагам запорных механизмов. Им и в голову не пришло спросить: «Кто едет? По какой надобности?» Ало-зеленый стяг с единорогом, кирасы и плащи королевских гвардейцев говорили сами за себя. Замешкаешься – плетью огреют! Безумный оркестр заиграл лихую плясовую: стук зубчатых колес, скрип канатов… Громыхнула, поднимаясь, решетка. Рванул уши скрежет открывающихся ворот. Могучие, из дубовых брусьев, почерневших от времени, окованные полосами железа, ворота отвыкли от спешки. Они сопротивлялись, как могли, надсадно жалуясь на судьбу. Ничего, заставили, успели. Галопом отряд вылетел из города. Начальник караула стащил шлем и войлочную шапку-подшлемник, утер выступившую на лбу испарину. Было слышно, как вояка бормочет молитвы.

Пронесло, хвала Митре!

Отряд шел строем, не растягиваясь. Сказывалась выучка – и людей, и коней. Мчались так, словно гнались за врагом, словно сама зима удирала от них сломя голову по обледенелому тракту. Снег – бураном из-под копыт. Летит, клубится белое крошево. Позади искрится пурга, опадает горстями серебра, стелется поземкой. Не люди скачут – Морозная Охота.

Нет, не она. Охоте положено во всем белом быть.

Масляные отблески на стали кирас. Кони – вороные красавцы. Всадники в седлах – как влитые, не покачнутся. Гривы по ветру; плащи по ветру. На лицах – зимние маски: черная кожа с оторочкой из седого бобра. Личная гвардия короля не имеет лиц.