Тупо в синем и в кедах - Марианна Гончарова

И когда Паата уже заказывал ходули – правильно, в мебельном цеху, – там познакомился с Зигмундом. Зигмунд, он же Зима, как мы по-домашнему его звали, с бородой, трубкой и в черном свитере, эффектный, такой красивый, почти как грузин, хитростью подружился с Паатой, потому что такого пригожего актера нельзя было упустить. И Паата увлекся этой замечательной идеей вскружить голову девушке Гале не только трюками на ходулях, но и произвести хорошее впечатление через искусство. А ходули могли и подождать до следующего решительного шага. И Паата, как дефицитный актер на первых ролях, стал качать свои права.

– Интриганы вы! – кричал Паата. – Вы все хотите играть наших. А Паата должен играть фашистского старосту Стецюка, да?! Я что, дурак совсем, да? Паата что, себе враг? Паата что, своей маме враг?! Моя мама знаете кто?! Она в молодости танцевала в Доме культуры города Риони прекрасный танец, моя мама. На все праздники танцевала моя мама! Танцевала-танцевала, прыгала-прыгала, кружилась-кружилась, демонстрировала в танце любовь и уважение к партии, а в конце танца моя мама с длинными косами, молодая такая, гибкая и прекрасная, из большой вазы доставала портреты Сталина и Мао Цзэдуна и поднимала высоко вверх двумя руками! А вы хотите, чтобы Паата, потомственный грузинский и немножко китайский патриот, играл классово чуждую его семье роль эсэсовского прихвостня – старосту в кожухе, с повязкой на руке и в кепке на голове?!

Конечно, Паата хотел играть только хороших, потому что мама приедет специально. И брат Важа приедет. И жена брата красавица Марина. Потом что?! Будут рассказывать дома соседям, что Паата играл фашиста. И соседи к его приезду выставят в чердачном окне пулемет, недолго разбираясь.

– Не буду играть фашистского старосту. Тогда я ухожу, Зигман, ухожу!

– А что ты хочешь, Паата?! Это же театр. Такая пьеса. Про войну, Паата. Надо, Паата.

Паата схватился за голову и завыл:

– Маму мою пригласил! Брата Важу пригласил! Марина – жена брата приедет! Мою девушку сватать приедет! Ножика сейчас нет, тебя зарезать, коварный Зигман!!! Пистолета нет, тебя застрелить! Слов плохих нет, тебя оскорбить! Заманил меня холоднокровно, а сам меня фашистским старостой делает! У нас в роду никогда старост не было! Меня даже в школе хотели старостой выбрать – так я отказался! Я хочу играть раненого героя. Чтобы сдержанно стонать. Чтоб лицо мое прекрасно искривило страданием!!! Чтоб моя девушка пришла в театр и видела, какой я сильный и мужественный!!! Чтоб она обливалась слезами и гордилась! Чтоб попала под мое обаяние через мой образ храбреца и силача! Сережки ей подарю, моей красавице, купил сережки моей Гале и ее маме… Скажи, возьмет ее мама из рук фашиста сережки в бархатной коробочке?! Не буду тебе выступать! Все! Пойду ходули доделывать, чтоб мимо Галиных окон гулять.

Зигмунд махнул рукой и отдал Паате роль советского партизана. Раненного… Легко… Но в голову.

Странно, и почему он тогда хромал? Почему Паата хромал, когда выходил на сцену, опираясь на Леньку Десяткина, тоже советского партизана? Паата, легко раненный, но в голову… Переигрывал…

Кроме того, Зигмунд весь текст отдал Леньке. У Леньки почти не было акцента. У Гришки Постельника был и у Пааты был, а у Леньки почти не было. Но Гришка очень хотел слова, а ему дали только «Это мы, партизаны». Гришка заявил, если не дадут слова, он уйдет. По примеру Пааты стал шантажировать отчаявшегося Зигмунда. Гришка очень хотел говорить много слов и петь любимую песню своего папы, песню про войну. Ну пусть не петь во весь голос, развернув грудь, как Николай Гнатюк, но хотя бы напевать. Вот так: «Ка-заки-и-и! Казаки-и-и! Едут-едут по Берлину наши казаки…»

Но Зигмунд сказал, что песня эта не годится, и не потому, что Гришка не казак, а потому, что песня эта отражает взятие Берлина, а в пьесе, которую ставил Зигмунд, до Берлина было еще ох как далеко.

Кстати, этот казак, Гришка, и жена его Ада потом таки уехали в Германию… Обиделись на все окончательно и уехали. Катались по Берлину… наши казаки…

Но это было потом. А тогда все были увлечены, готовились к премьере.

Паате дали в спектакле петь под гитару и парочку реплик, где, как считал Зигмунд, не будет очень слышно акцент Пааты.

Короче, хата такая украинская…. Там крестьянка Валентина, вдова лесника, пышная и шикарная… Почему она губы накрасила, простая лесничиха времен Великой Отечественной войны, почему глаза подвела, как Майя Кристалинская… И никто не успел ее поймать в кулисах, щеки и губы оттереть… Так и вышла со старинным утюгом в руке, мотыляла им, мотыляла… Мать Пааты, та самая, которая в молодости танцевала танец лояльности к коммунистической партии, осведомленная целиком о содержании пьесы, сообщила соседям по зрительному залу, Гале, Галиной сестре и Галиной маме:

– Это вдова лесника, она охлаждает утюг…

– Мы видим, – вежливо ответила Галина мама. Она очень настороженно относилась к попыткам Пааты наладить отношения. Она предупреждала Галю, что у грузина, конечно, большое, горячее, но очень вместительное сердце. Что в него помещается много девушек с печальными белыми светлыми лицами.

Вдруг стук.

– Хто там? – кокетливо поинтересовалась простая крестьянка Валентина, вдова лесника, с утюгом.

– Гэта мы… – громким, но интимным шепотом из-за кулис сообщил Ленька Десяткин.

– Мы! Партизане… – уточнил Гришка Постельник, партизан, раненный в ногу.

– А вы хто, русские? – забеспокоилась Валентина, приставив ладошку козырьком ко лбу, как будто в поле, глядя в кулисы.

– Ну канешна русскии, – с жаром нетерпеливо подтвердил Гришка Постельник.

– С’авецкии! – деловито уточнил Паата.

– А-а-а… – задумчиво протянула простая нарумяненная, с подведенными глазами крестьянка Валентина с утюгом. – Ну тогда входите.

И эта подозрительная тройка русских партизан практически выпала в обнимку из-за кулис на сцену. Они дружно вывалились, бережно поддерживая друг друга, вот тут-то Паата с перевязанной головой и захромал для пущей, видимо, важности, опираясь могучей рукой горного врача-спасателя о плечо хрупкого фотографа Ленечки Десяткина. С другой стороны, как сиамский близнец, к Леньке приклеился Гришка Постельник, раненный непонятно во что. Втроем они бойко подскакивали, несколькими ногами сплетясь навечно, и допрыгали до лавки, покрытой домотканой дорожкой…

Там дальше по сюжету было так: по замыслу драматурга, раненые солдаты ждут грузовик, который должен за ними приехать в лес, забрать их в тыл, кого в госпиталь, а кого дальше на фронт. Но грузовика все нет, а фашисты наступают и наступают. И уже слышно канонаду, взрывы, фашистские «мессершмитты», а конкретно слышно, как Зигмунд в кулисах остервенело молотит палкой по старому письменному столу, на котором лежит кусок жести.

Паата и его друзья все это мужественно терпят, хотя сам Паата уже нет-нет да и бросает ненавидящие взгляды в кулисы, где, не на шутку увлекшись, резвится со своей палкой Зигмунд. Фашистского наймыта Стецюка играл безотказный могучий Федя Чупак. И когда он, мрачный и заторможенный, медленно вошел на сцену, Паата вдруг услышал нежный Галин вздох: