Шкурка бабочки - Сергей Юрьевич Кузнецов

Именно такой смерти хотела для себя Ксения.

Закрытый гроб, да, конечно… говорят, лицо обезображено, с трудом можно узнать… а правда писали, что вскрыта грудная клетка и вынуто сердце?.. да, конечно, тот же самый, кто же еще?.. она делала сайт про него, знаете?.. да, как предчувствовала, надо же, такое совпадение… значит, судьба… тридцать пять лет, можно сказать – молодая… кажется, первая убитая в нашей индустрии… да, несерьезная у нас индустрия: первое убийство только теперь!.. да и то – какой-то маньяк, нет чтобы передел рынка, как у взрослых…

Шум голосов, переходят от стола к столу, официальные поминки, Оля всегда любила этот ресторан, вот уж не знала, ни разу с ней здесь не была, ну, уже не важно. Подходят, выражают соболезнования, будто она – ближайшая родственница, дочь, сестра, будто они в самом деле успели пожениться и прожить много лет в любви и согласии, много лет прожить счастливо, родить детей, двух девочек, друг от друга. Можно было и не делать аборт, думает Ксения, все равно не пришлось бы воспитывать одной, зря боялась. А может, и хорошо, что ничего, кроме сгустков крови, уже не было в темноте ее матки. Только представь, каково это: умирать вместе со своим ребенком, пусть и нерожденным? Не может представить, вообще – не может представить, что Оли больше нет, закрытый гроб, даже не увидела в последний раз, не может представить, не хочет думать, как она умирала. Оля всегда говорила, что боится боли, говорила: я страшная трусиха, я так боюсь боли, не то, что ты, не то, что я, да, было бы, наверно, справедливей, если бы я, а не она.

Подходит Паша, пожимает руку чуть выше локтя, говорит: Ксения, примите мои соболезнования, я знаю, вы были очень близки. Впервые говорит на вы, словно после Олиной смерти Ксения стала старше, будто часть Олиных лет перешли к ней. Отвечает: спасибо, да, очень близки. Ни единой слезинки за два дня в Москве, ни единой слезинки за всю жизнь.

Она сильная девчонка, думает Паша, она не сломается, я знаю. Паше достаточно только увидеть человека, потерявшего близких, и он все про него понимает. Можно сказать – интуиция, а можно – опыт. Как-никак почти у всех детских друзей кто-нибудь погиб, статистики более чем достаточно. Он все еще держит Ксению за локоть, говорит: можно вас на минутку? Да, конечно, а что случилось? Отходят в угол, садятся за пустой столик, Паша оглядывается через плечо, вынимает из внутреннего кармана маленький пистолет, кладет на стол. Вот, возьми. Ксения смотрит устало: Паш, ты что? Зачем мне пистолет? Не обращает внимания, аккуратно показывает: так и так, пальцем сюда и здесь нажать. И положи в сумочку. Смотрит непонимающе. Красивая девчонка, думает Паша, но все-таки сильно сдала за последний месяц, словно постарела, хотя как можно постареть в двадцать три? Только повзрослеть. Возьми, возьми, чистый ствол, не волнуйся. Считай, я тебе как начальник приказываю. Пожимает худыми плечами, убирает в сумку: Ну, хорошо. Возвращается в зал, Паша смотрит ей вслед, думает: если что с ней случится – никогда себе не прощу. Я ведь знал: не надо было делать этот сайт. Пытался объяснить, но плохо, видимо, объяснял. Выходит, слова – такая же мнимость, как реклама, как прямоугольники баннеров на прямоугольниках мониторов. Все-таки надежней неодушевленные машины. Патрон, капсюль, пусковой механизм.

Переходят от стола к столу, шум голосов, тихий шепот, мать приехала из Питера на похороны, а вот на поминки не пошла, ее можно понять, потеряла дочь, ужасно, когда родители хоронят детей. Да, да, а у Крушевницкой ведь не было детей, я правильно помню? Нет, никого, в Москве из родственников только брат, не успел прилететь из Индии, сложно со связью, ему написали, но, видимо, не каждый день почту читает. Вот жизнь у человека, а я, если не загляну в ящик хотя бы пару раз за день, просто сама не своя. Да, бросить все, уехать в Индию. Шум голосов, от стола к столу.

Подходит молодой человек: можно мы с вами выйдем на минутку? Да, конечно, а что случилось? Где она его видела, вот черт. Сухие глаза уже перестают узнавать людей. А, простите, да, действительно, я сегодня, ну, вы понимаете. Да, конечно, Ксения Рудольфовна, я понимаю. Мы прочитали вашу переписку, жалеем, что не сделали этого раньше. Мы связались с Александром, как вы и предлагали. Он составил описание, ну, рост, фигура… к сожалению, этот человек был в маске, но все равно, я хотел попросить выложить на сайт фоторобот, это очень важно. Извините, говорит Ксения, я закрыла сайт. Извините, мне в самом деле неловко… Напечатайте лучше в «Ленте». У них траффик больше.

Слова застывают на губах. Траффик, рейтинг, по показам, по кликам, хиты, хосты, баннеры, поп-апы, титульное спонсорство. Оля, Оля, Оля. Проводила в Шереметьево, поцеловала перед регистрацией, провела рукой по волосам, все будет хорошо, никогда уже не будет, никогда уже. Не кататься с горки, не пить сакэ посреди ночи, не трепаться по аське, не уткнуться в мохнатый свитер. Не плачь. Я не плачу, это снег. Да ладно, у тебя все лицо мокрое. Я никогда не плачу. Вот видишь, ты не верила, а в самом деле – ни слезинки, даже теперь. Видишь, я тебя не обманывала, все жизнь считала: нет смысла плакать, надо бороться, слезами горю не поможешь, плакать – это признать свое поражение. Ну, и так далее. А чем тут поможешь, с чем тут бороться? Хотя бы поплакать. Я бы даже хотела – да не могу. Может, если бы увидела тебя мертвой, поверила бы наконец, если бы не закрытый гроб, если бы прикоснуться к твоим рукам, поцеловать, провести по волосам ладонью. Никогда больше не будет хорошо, никогда. Сухие глаза, ни единой слезинки.

Подходит, берет за локоть. Оля мне столько о вас говорила, вы ведь Ксения, правда? Это еще кто такой, темный костюм, заплаканное лицо, дорогие часы на широком запястье, держит за локоть по-хозяйски. Простите? Ой, я не представился, мы же не знакомы, я – Олег, вот моя визитка, я думал, Оля говорила обо мне, вы же были ее ближайшей подругой, наверняка обо мне говорила, да, такой кошмар, мы же встречались четыре года, настоящая любовь, такое горе. Вытирает глаза, всхлипывает. Плачет, значит. Да какое он имеет право здесь плакать? злится Ксения. Где он был, когда Оля аборт делала? Вдруг вспоминает: домашнее насилие и серийные убийства – два полюса мужского принуждения. Думает: а где-то между ними – женатые мужчины, заводящие необременительные романы на четыре года, строящие из себя вдовцов на похоронах женщин, которых трахали раз в неделю.

Вырывает руку, пытается уйти, Олег догоняет, хватает за локоть, заглядывает в глаза, всхлипывает. Ах, Ксюша, вы не представляете, сколько она для меня значила!

В последний момент удерживает занесенный кулак, но крик сдержать не может: какая я тебе Ксюша, ты что, охренел? Я только для нее была Ксюша, только для нее, слышишь? Она сделала от тебя аборт, а ты даже не заметил, даже не понял, что произошло, даже не удивился, что больше не звонит! Ступай к своей жене, что ты здесь делаешь? Оборачиваются, кто-то уже несет воды, нет, не надо, нет, у меня не истерика, я сейчас успокоюсь. Сухие глаза, ни единой слезинки.

Сквозь толпу пробирается Маринка, черная футболка, черные джинсы, обнимает за плечи. Спасибо, спасибо, я что-то сорвалась, просто разозлилась, надо взять себя в руки, спасибо, Маринка, спасибо, да, пойдем.