Фима. Третье состояние - Амос Оз

Но что же это “самое главное”? Что, ради всего святого, и есть “главное”?

Быть может, так: начиная с сегодняшнего дня, прямо с наступлением Субботы, одним взмахом руки отмести и пустую болтовню, и бессмысленную трату времени, и ложь, под которыми погребена его жизнь. Он готов с кротостью принять свое жалкое существование, примириться со своим одиночеством, которое навлек на себя сам, – до самого конца, без права обжалования сурового приговора. Отныне и далее жить в полном молчании. Замкнуться в себе. Оборвать свои безобразные, уродливые связи со всеми женщинами, взыскующими помощи медперсонала, крутящимися в его квартире и в его жизни. Прекратить беспокоить и Цви, и Ури, и всю остальную компанию своей казуистической софистикой, которая и выеденного яйца не стоит. Яэль он будет любить издали, не станет ей обузой. Быть может, даже откажется от починки телефона: пусть и телефон помолчит. Пусть перестанет бахвалиться и лгать.

А Дими?

Дими он посвятит свою книгу. Ибо начиная со следующей недели он каждый день пять-шесть часов перед работой будет проводить в читальном зале Национальной библиотеки. Вновь подвергнет систематической проверке все существующие источники, особенно те, что позабыты, и те, что носят несколько курьезный характер, а спустя пару лет завершит честную и абсолютно точную историю взлета и падения Сионистской Мечты. Или сочинит причудливый, немного с сумасшедшинкой роман о жизни, смерти и воскрешении Иуды Искариота, чей образ он в общем плане сможет обрисовать, опираясь на характерные черты собственной личности.

Но еще лучше вообще не писать. Отныне и навсегда избавиться от газет, радио, телевидения. Самое большее – слушать радиостанцию, транслирующую круглые сутки классическую музыку. Каждое утро, и зимой и летом, вставать чуть свет и бродить около часа в маслиновой роще на склоне горы, прямо под его домом.

Затем завтрак, умеренный: овощи, фрукты и ломтик хлеба, черного, без варенья, а после завтрака – бриться. Впрочем, зачем бриться, напротив, отпустить густейшую бороду… А потом сесть за стол, читать и размышлять. Каждый вечер, возвращаясь с работы, он посвятит час-другой прогулкам по городу. Будет знакомиться с Иерусалимом методично. Постепенно проникнет во все его тайны. Откроет для себя каждый переулок, каждый двор, каждую нишу, познает, что кроется за каждым каменным забором. Ни единого ломаного гроша отныне не согласится он получить из рук своего безумца-отца. А вечером в одиночестве будет стоять у окна, прислушиваясь к внутреннему голосу, который до сего дня изо всех сил старался заглушить с помощью всевозможной чепухи и дешевых комедий. Поучится у престарелого отца Яэль, ветерана-первопроходца, который целые дни напролет сидит, устремив взгляд в стену, и на все обращенные к нему речи неизменно отвечает вопросом: “В каком смысле?” Совсем неплохой вопрос, по сути. Хотя, по трезвом размышлении, можно, пожалуй, отказаться и от него: смысл – тоже пустое слово, лишенное всякого смысла.

Прошлогодний снег.

Азой.

Фима с отвращением вспомнил, как в прошлую пятницу, ровно неделю назад, в доме Шулы и Цви Кропоткиных после полуночи завязалась дискуссия о “русских” основах, повлиявших на различные течения в сионизме. Цвика с холодной насмешкой говорил о наивном толстовстве Аарона Давида Гордона, основателя, идеолога и духовного руководителя движения пионеров-первопроходцев, активных участников еврейского заселения Эрец Исраэль. Действительно, система взглядов А.Д. Гордона, которые его последователи определяли как “религию труда”, сложилась в основном под воздействием идей Льва Толстого, но Цвика не отметил, что на А.Д. Гордона повлияли еще и идеи американского политэконома и апологета социальной справедливости Генри Джорджа, и идеи ненасильственного сопротивления другого американца, Генри Торо. А Ури Гефен вспомнил, как когда-то вся страна захлебывалась от любви к Сталину, распевая песни про конницу Буденного. И тогда Фима поднялся со своего места, изогнул спину в легком поклоне и заставил всех корчиться от смеха, начав нараспев, с русским акцентом, читать отрывок из “Бесов” Достоевского:

“Ах да, помню тебя, Анисим… Ты здесь живешь?” – “А подле Спасова-с, в В-м монастыре, в посаде у Марфы Сергеевны, сестрицы Авдотьи Сергеевны, может, изволите помнить, ногу сломали, из коляски выскочили, на бал ехали. Теперь около монастыря проживают, а я при них-с…”

– Ты можешь по стране гастролировать, – просипел сквозь смех Ури. – Неси свое искусство в народ.

– Да ведь это прямо сцена свадьбы из фильма “Охотник на оленей”, – сказал Тед, – как он называется на иврите?

А Яэль сухо заметила, словно про себя:

– Зачем вы его поощряете? Посмотрите, какого клоуна он корчит.

Сейчас эти слова Яэль показались Фиме пощечиной, и от благодарности у него навернулись на глаза слезы. Никогда, никогда больше не станет он паясничать в ее присутствии. Или в присутствии других. Отныне он серьезен и сосредоточен.

Фима стоял, мечтая о новой, совершенной жизни, разглядывал фамилии жильцов на табличках у входа в серый каменный дом, удивился, обнаружив фамилию своих соседей, Пизанти, еще больше удивился, не обнаружив под нею свою собственную фамилию, и вдруг его созерцание прервал ученик ешивы, худощавый парень в очках, явно из сефардской общины, но одетый как типичный ашкеназ. Осторожно, будто опасаясь получить отпор, предложил он Фиме исполнить прямо тут обряд наложения тфилин[39].

Фима спросил:

– По-твоему, это ускорит приход Мессии?

Парень воодушевленно, словно заранее был готов именно к этому вопросу, ответил с акцентом уроженца Северной Африки, но с распевностью уроженца Восточной Европы:

– От этого душе вашей будет хорошо. Вы почувствуете необыкновенные облегчение и радость.

– Да ну? – поразился Фима.

– Это известно, мой господин. Проверено веками. Тфилин на левой руке очищает от скверны тело, отмывает душу от всякой грязи.

– А откуда тебе известно, что тело мое исполнено скверны, а душа изнемогает от грязи?

– Боже меня спаси, чтобы произнес я столь ужасные вещи. Господь, не дай согрешить устам моим. Ведь душа каждого еврея, даже свершившего грех, не про нас будет сказано, присутствовала в Синайском стоянии. Именно поэтому каждая еврейская душа источает свет, лучится сиянием небесным. Случается порою, к сожалению, что от обилия бед и несчастий, всякого хлама и вздора, которые жизнь в этом низком мире обрушивает на нас, сияние небесное тускнеет, покрывшись слоем пыли. Что делает человек, если в мотор его автомобиля попадает грязь? Он промывает мотор. К чему я клоню? Моя мораль: пыль покрывает душу. И пыль эту тфилин очищает мгновенно. Вы тотчас почувствуете себя обновленным.

– И какая вам польза от того, что нерелигиозный человек позволит нацепить на себя тфилин, а затем отправится себе грешить дальше?