Санитарная рубка - Михаил Николаевич Щукин

class="p1">— Оружие держать наготове!

* * *

Обратный путь до военного городка занял почти три часа. Сначала забарахлил мотор, а затем, километра через два, пришлось менять колесо. День между тем быстро соскользнул к вечеру, длинные тени от деревьев вытягивались по земле, наливались густеющей темнотой.

Солдаты молчали, старались не смотреть на своего мертвого товарища, завернутого в плащ-палатку, и беспрерывно смолили крепкую, вонючую «Приму» — целых две пачки выдал им запасливый Иваницкий. Пальцы держали на спусковых крючках автоматов. Мотор подвывал на подъемах, из-под колес летели мелкие камни, а овечья тропа, казалось, никогда не закончится.

Но все-таки добрались. В густеющих сумерках прорезались фонари военного городка, бетонный забор, вышки, на которых стояли часовые, и этот вид, похоже, порадовал Иваницкого; остановив машину перед воротами, он хлопнул ладонями по рулю и выдохнул:

— Поживем еще, побултыхаемся! А, капитан, как думаешь?

— Я все-таки спросить хотел…

— Спросишь, капитан, спросишь, а я тебе все расскажу, только не сейчас, вечер воспоминаний пока откладывается. Ну, чего тут у них делается?

А делалось в полку следующее…

Командир в расположении так и не появился. Командование на себя принял Дурыгин, и он уже не терзал телефон, чтобы добиться указаний и приказов сверху, понимал, что их не будет, понимал, что решения придется принимать ему самому и от этих решений теперь зависит жизнь сотен людей. И поэтому действовал так, как считал нужным: полк готовился к обороне. На вышках по-прежнему стояли ручные пулеметы, возле КПП дежурил бэтээр, на плацу, рассредоточившись, маячили бээмпэ, а по внешней стороне периметра, с перерывами в полчаса, курсировал караул, усиленный гранатометчиком и снайпером. На дороге больше уже не скапливались машины, не толпились люди, маячили лишь несколько «жигулей», прижавшись к обочинам.

— Пусть поглядят, — говорил Дурыгин. — Пусть знают, что, если сунутся, мало им не покажется…

Увидев Иваницкого и Богатырева, он так обрадовался, что даже ногой притопнул, словно хотел пуститься в пляс. Но Иваницкий сразу притушил его радость:

— Двухсотый в кузове. Распорядись. И пусть ребят накормят. Нам тоже с капитаном перекусить чего-нибудь. В штабе будем.

В штабе, когда наскоро поели и остались втроем, Иваницкий коротко рассказал о том, как освободили заложников. А затем резко поднялся из-за стола, подошел к окну и долго смотрел на плац, словно увидел там что-то необычное. Не оборачиваясь, спросил:

— Дурыгин, хочешь совершить подвиг?

— Чего-о?

— Героический подвиг, который золотыми буквами впишут в историю Советской армии.

— Поздно, — усмехнулся Дурыгин. Когда курсантом был, очень хотел, даже представлял в мечтаниях, какой именно. А теперь…

— Вот то-то и оно — ни подвигов, ни славы, одно дерьмо по довольствию. А подвиг совершить придется. При любом раскладе боеприпасы вывезти не удастся. Оставлять их нельзя. Оставим — они на наши головы потом полетят, все к тому идет. Значит, что?

— Значит, фейерверк, — глухо отозвался Дурыгин. — На ходу только бээмпэ, бэтээры и автомашины. Все остальное приведено в негодность. А боеприпасы… Я понял.

— Награды ты за это не получишь, но хоть совесть чистой останется. А нам, капитан, тоже подвиг предстоит совершить.

— Какой? — спросил Богатырев, который уже перестал чему-либо удивляться. Все, что произошло с ним за столь короткое время и что раньше показалось бы просто-напросто дурным сном после крутой пьянки, представало теперь в жесткой реальности, и в этой реальности предстояло жить, надеясь лишь на призрачную удачу.

— А это я тебе чуть позже объясню. Где тут телефон?

* * *

Снова они сидели в кабине ГАЗ-66; в кузове, в одиночестве, дремал Кузин, повесив автомат на шею, а над ними, раскинувшись во всю ширь, нависала теплая южная ночь, кромешную темноту которой с трудом пробивал свет фар. Ехали по какой-то запутанной, глухой дороге, оставляя в стороне трассу. Богатырев ничего не спрашивал, ждал, когда Иваницкий сам заговорит и расскажет — куда и зачем они в этот раз едут. Но тот молчал, согнувшись за рулем, и вглядывался в дорогу, что-то беззвучно шептал, едва размыкая губы. Скорее всего, именно таким образом ругался матом.

Впереди замаячили смутные фонари. Иваницкий выключил фары и дальше, как на ощупь, медленно повел машину в сплошной темноте. Но скоро остановился и заглушил мотор.

— Значит так, капитан, докладываю. В полку не стал говорить, даже Дурыгину, иначе все офицеры с ума сойдут, а тебе сейчас скажу. Вчера утром четыре «икаруса» с офицерскими семьями вышли на трассу, в Россию. А вот здесь, на автостанции, их заблокировали. Держат еще с обеда. Похоже, собираются какие-то требования выдвинуть. Какие? Никто не знает. А здесь до российской территории осталось каких-то семьдесят километров. Автобусы мы должны разблокировать.

— Втроем?

— А ты чего хотел? Весь полк сюда двинуть? Не мог я больше никого брать, иначе пришлось бы говорить — зачем беру. Представь, что это твоя благоверная с детишками в том автобусе сидит… Представил? Ну и все. Я эту автостанцию знаю, доводилось бывать. Сейчас пойду огляжусь, а вы здесь ждите.

Иваницкий легко выпрыгнул из кабины и неслышно растворился в темноте. Богатырев еще посидел и тоже спустился на землю, негромко окликнул Кузина:

— Боец, ты живой? Или спишь?

— Живой я, товарищ капитан, живой, не сплю. А сигаретки у вас не будет? Аж уши опухли!

— Будет.

Кузин махом катапультировался из кузова, жадно раскурил сигарету и после нескольких затяжек начал бормотать-приговаривать, скорее всего, самому себе:

— Я вот думаю, угробили парня, которого мы в полк привезли, а у него ведь мать есть… Ждет его дома, письма пишет… Как ей жить после этого? Войны вроде нет и сына тоже нет…

Бормотания Кузина, как ржавый гвоздь в живое тело, но Богатырев его не обрывал, делал над собой усилие и слушал, а перед глазами все возникала прядка белесых волос в ложбинке худой, почти детской шеи… Все-таки не выдержал.

— Хватит причитать. Лучше скажи — капитана Дурыгина давно знаешь?

— Больше года уже, как служу здесь. Он мужик хороший, справедливый, на пустом месте никогда не придирается.

«Да, хороший мужик. Только повезло ему по самые ноздри. Что с ним будет? И с полком?»

Дальше старался не думать. Но перед глазами, точно так же, как прядка волос в ложбинке шеи, возникал Дурыгин в отглаженной полевой форме, с коротенькой орденской планкой, в надраенных сапогах и с махонькой бумажкой на подбородке, закрывающей бритвенный порез. Вообще-то, чистое белье надевают перед… Тьфу, черт! Богатырев даже сплюнул себе под ноги.

— И неизвестно, когда его домой отправят, а то еще и здесь закопают, даже могилки не будет, где поплакать…

— Кузин, замолчи.

— Да я замолчу, товарищ капитан,