Санитарная рубка - Михаил Николаевич Щукин

а выкинули. Как получилось — ни бельмеса не понимаю… Тоска у меня, товарищ капитан, тоска голимая…

Богатырев ничего не ответил. Да и что он мог сказать? Отвернулся от Кузина и закрыл глаза.

Внезапно успокоился, перестал плакать ребенок… И хотя он еще продолжал обиженно всхлипывать, но в этих всхлипах была уже какая-то умиротворенность. Измученные люди тоже начинали засыпать, но и во сне их не отпускали недавние переживания — то стон слышался, то испуганный вскрик.

А состав громыхал, рвался через враждебное пространство, напрягая все свои железные силы — в Россию. Туда, где его пассажиров никто не ждал.

31

Ночь перевалила на вторую половину, а Богатырев все не мог уснуть, в конце концов, потеряв всякую надежду задремать, поднялся с лавки и босиком, стараясь никого не разбудить, выбрался на крыльцо.

Спустился со ступенек прямо в росную траву, вздрогнул, передернул плечами, ощутив босыми ногами холод, и долго стоял, подняв голову, вглядываясь в светлеющее на востоке небо, на фоне которого яснее, четче начинали проступать макушки сосен.

«Как там в песне пелось? Зачеркнуть бы всю жизнь да с начала начать… А как ее зачеркнешь, если она уже прожита? И хреново прожита, если ее зачеркнуть хочется. Теперь не переделаешь… Теперь только локти кусать, да не дотянуться! — Он вернулся к крыльцу, на верхнюю ступеньку и по-стариковски сгорбился, безвольно опустив руки. — Солдат вечного поражения…»

Задумавшись, так и задремал, на ступеньке, прислонившись головой к перилам, крепко задремал, даже короткий и странный сон успел увидеть: идет он по Сибирску, а направо и налево от него — торговые ряды, тянутся беспрерывно, даже без малого зазора, и нет им ни конца, ни края; он идет-идет, а свернуть никуда не может, только сделает шаг в сторону, как сразу же натыкается на эти ряды, на которых горами навалено всяческое барахло, а за ними, за рядами, нет ни единого продавца — пусто, как метлой вымели; бери, чего желаешь, если барахло без догляда лежит, но оно ему было без надобности, и досадовал Богатырев лишь потому, что никак не может выбраться… Так и проснулся с этой досадой, когда чутко услышал скрип двери. Вскинулся и увидел, что на крыльцо осторожно, стараясь не шуметь, выбирается Малыш, но доски, словно отзываясь на дверной скрип, предательски сразу же обозначились под его тяжелым телом и «заговорили», каждая на свой лад. Малыш расстроенно мотнул головой, будто надоедливую муху отгонял, и спрыгнул с верхней ступеньки на землю. Потянулся с хрустом, раскинув ручищи, и спросил:

— Ты чего здесь кемаришь?

— Уснуть никак не мог, ворочался, ворочался… А тут присел, и сон приснился, фигня какая-то…

— Бывает… Ладно, ты пока наслаждайся природой, а я пойду потружусь малехо.

Оставляя за собой темный след на росной траве, Малыш дошел до сарайки, широко распахнул дверь и скоро вышел с тяпкой, которая казалась в его ручищах игрушечной и невесомой.

— Ты куда? На огород, что ли? — спросил Богатырев.

— Не, огорода у меня нету, так, для смеха, грядку луку посадил, чтобы закусывать, — весело отозвался Малыш. — У меня тут другое… Для души.

Вскинул тяпку на плечо и заторопился к ближним соснам. Богатырев не удержался и двинулся за ним следом, прочерчивая босыми ногами на траве еще один темный след. Любопытно стало — чего этот здоровенный мужичина полоть собрался?

Миновали ближние сосны и сразу же за ними уперлись в горельник. Черные обугленные деревья влажно поблескивали под солнцем, иные клонились в разные стороны, видно, корни еще держали, а там, где уже не держали, стволы валялись вразброс по земле и несмелая, робкая травка лишь в редких местах чуть оживляла мертвую черноту пожарища.

— Я уж боялся, когда заполыхало, что жилье мое спалит, но ничего, обошлось. — Малыш круто свернул в сторону, поднимаясь на неприметный взгорок и, оглянувшись, предложил: — Может, вернешься, обуешься…

— Нет, я осторожно, потихоньку. Далеко еще идти?

— Да уж пришли. Вот поднимемся…

Малыш зашел на взгорок и остановился. Опустил тяпку, оперся на черенок одной рукой, другую горделиво вскинул и показал указательным пальцем:

— Вот, видишь, какой у меня огород.

На взгорке, расчищенном от горелых деревьев, ровными рядками тянулись сосенки, они казались почти крохотными, но зеленели ярко, видно было, что прижились после посадки. И так они радовали глаз своей яркостью, особенно на фоне горельника, что хотелось их непременно погладить рукой, что Малыш и сделал, присев перед ближними сосенками и растопырив свои ручищи. Гладил макушки, как гладят детей по головкам, и глаза его сияли так, что маскировали своим светом изуродованное лицо, которое казалось теперь совсем иным.

Богатырев тоже присел на корточки и погладил ладонью мягкие, совсем неколючие иголки, полюбопытствовал:

— Ты что, один все это хозяйство обихаживаешь?

— Сам видишь, что помощников у меня нет, в штате не предусмотрено. В питомник специально ездил. Когда садил, боялся, что не примутся, а почти все принялись. Теперь полоть надо, чтобы трава не задавила…

— Тяпка у тебя еще есть?

— В сарайке, как зайдешь, справа.

Богатырев вернулся к дому, обулся, прихватил из сарайки тяпку и рьяно принялся помогать Малышу. Старательно, без передыха, тяпал траву и за этой нехитрой, простой работой дышал спокойней, ровнее, на полную грудь, испытывая впервые за последнее время тихую радость, будто вынырнул из мутной воды и хватил чистого воздуха.

32

Старые, еще послевоенной постройки, трехэтажки мутно маячили своими облупленными стенами под высокими тополями и почти вплотную подходили к большущему трубопроводу, который тянулся по прямой, как жирная линия, обозначая конец городской окраины. Дальше — бурьян, колдобины и живучие клены, вымахнувшие посреди крапивы на сколько хватило сил.

А сбоку — извилистая гравийка. Миновав бугры и низины, она выпрямлялась, становилась шире и прямиком вела в Кулацкий поселок. Конечно, официально он именовался по-другому — поселок 8 Марта, но в народе его никто так не называл, говорили, как изначально повелось — Кулацкий. В городскую черту он не входил, большого догляда за ним никогда не было, и отличался поселок узкими улочками, всегда грязными, скромными домиками, а большей частью — домишками, у иных даже крыши были крыты толью. Имелся при каждом домовладении огородик, стайки с живностью, курами и поросятами, а в садиках непременно росла рябина. Неизвестно по какой причине, но очень уважали жители Кулацкого именно это дерево, хотя ягоду никто никогда не собирал, и зимой на ветках кормились птицы, роняя мерзлую рябину на снег, становившийся розовым.

Но в последние годы поселок стремительно стал