Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

Сплошь исполосованная ножом рыба-белка была полита кисловатым соусом цвета апельсина. Один мутный рыбий глаз закрывали пёрышки изумрудно-зелёного лука, а печально свисавший с блюда треугольный хвост, казалось, ещё подрагивал. К блюду снова потянулись измазанные жиром коготки-ручонки, и я отвернулся, чтобы не видеть, как рыбу-белку будут раздирать на части. Из-за главного стола поднялись Бэббит с Няньди. Держа в одной руке по тонконогому бокалу красного вина и приобняв свободной рукой друг друга, они, манерничая и жеманясь, двинулись в нашу сторону. А за нашим столом все глаза были направлены на рыбу-белку. Бедная рыбёшка, от неё уже осталась лишь половина, и показался голубоватый скелет. Маленькая ручонка ухватилась за него, тряхнула, и оставшаяся половина мгновенно развалилась на бесформенные куски. Дети, как прожорливые животные, тащили эти дымящиеся куски себе в логово, чтобы потом спокойно приступить к еде. На блюде осталась лишь большая рыбья голова, изящный хвост и соединяющий их хребет. Некогда белоснежная скатерть была теперь захватана и заляпана. Только там, где сидел я, она оставалась до голубизны белой, и посреди этой голубизны стоял полный бокал вина.

— Дорогие маленькие друзья, — сердечно произнёс Бэббит, поднимая перед нами свой бокал, — давайте выпьем все вместе!

Его жена тоже подняла бокал. Одни пальцы согнуты, другие прямые, подобно цветку орхидеи, среди лепестков которого поблёскивает золотое кольцо. Обнажённая верхняя часть груди, отливающая холодным блеском, напоминает фарфор. Сердце у меня бешено заколотилось.

Мои соседи по столу встали с набитыми ртами, не зная, куда девать руки и ноги. У всех щёки, носы и даже лбы вымазаны в масле. Стоявший рядом Сыма Лян, давясь, проглотил запихнутую в рот рыбу и, ухватив край скатерти, торопливо вытер руки и губы. У меня же руки были белые, нежные, костюм безупречно чистый, а волосы отливали золотом. Мой желудок никогда не переваривал трупы животных, а зубы не грызли волокна растений. Множество замасленных ручонок неуклюже поднимали бокалы, чокаясь с Бэббитом и его женой. Только я стоял, вперившись в грудь Няньди, как заворожённый. Вцепившись в край стола обеими руками, я изо всех сил старался не думать о том, как хорошо было бы броситься к шестой сестре и припасть губами к её груди.

— А ты? Ты почему не ешь и не пьёшь? — удивился, глядя на меня, Бэббит. — Совсем, что ли, ничего не ел? Ни кусочка?

Тут Няньди ненадолго спустилась с пьедестала, и на лице у неё снова появилось выражение, присущее шестой сестре. Свободной рукой она потрепала меня по шее и, обращаясь к своему новоиспечённому муженьку, сказала:

— Мой братик вроде небожителя — обычную пищу не ест.

От неё исходил такой аромат, что я словно обезумел: руки против воли потянулись вперёд и вцепились ей в грудь. Какое скользкое это шёлковое платье! Сестра испуганно вскрикнула и плеснула мне в лицо вином из бокала.

— Гадёныш! — тихо выругалась она, густо покраснев и поправляя сдвинутый лиф.

Красное вино растеклось по лицу, глаза заволокла алая пелена, и груди Няньди стали похожи на два распираемых воздухом шарика. Они не только были у меня перед глазами, но и со скрежетом сталкивались у меня в мозгу.

Бэббит потрепал меня своей ручищей по голове и подмигнул:

— Грудь матушки — это твоё, парнишка, ну а грудь сестры — моё. Надеюсь, мы будем добрыми друзьями.

Отшатнувшись от этой ручищи, я с ненавистью уставился на его комичное, уродливое лицо. Трудно передать словами охватившую меня боль. Груди шестой сестры, гладкие и нежные, словно вырезанные из нефрита, эти несравненные сокровища, сегодня вечером окажутся в руках этого американца с розовыми щёчками, покрытыми редким пушком, и он будет лапать их, мять и ласкать как пожелает. Груди шестой сестры, эти белоснежные фэнтуани[98]с медовой начинкой, несравненное кушанье, какого не сыщешь нигде в мире, сегодня вечером окажутся во рту этого белозубого американца, который волен будет кусать их, ухватывать ртом, а то и высосать напрочь, чтобы осталась одна белая кожа. Но более всего невыносимое горе и злость вызывало то, что этого желала сама сестра. Эх, Няньди, я всего-то пощекотал тебя чуток, так ты мне оплеух надавала, чуть руками дотронулся — всё лицо вином залила. А вот начни Бэббит гладить тебя или кусать, так ты с радостью всё снесёшь. Сколько несправедливости в этом мире! Шалавы презренные, не понять вам моих сердечных мук. Ни один человек на свете так не разбирается в грудях, так не любит их, как я, и только я знаю, как их защитить. Но все мои благие намерения для вас зло, вам до них, как говорится, как до ослиной требухи. Я горько заплакал.

Бэббит посмотрел на меня, пожал плечами, скорчил гримасу и, взяв Няньди под руку, прошествовал дальше, чтобы выпить с сидевшими за другими столами. Официант поставил на стол супницу. В ней плавали жёлтые ошмётки яиц и что-то похожее на волосы утопленника. Мои сотрапезники, по примеру взрослых за соседними столами, принялись черпать суп белыми ложками. Конечно, старались зачерпнуть погуще, да так, что в супнице волны ходуном ходили, потом подносили ложки к губам и шумно дули на суп, потихоньку прихлёбывая.

— Младший дядюшка, поешь. Вкусно, не хуже козьего молока, — предложил Сыма Лян.

— Нет, не хочу, — решительно отказался я.

— Тогда хоть присядь, а то все на тебя смотрят.

Я вызывающе огляделся: никто и не смотрит, привирает Сыма Лян, докладывая обстановку. С середины каждого стола поднимался пар, он скапливался у лампочек тонкой дымкой и исчезал. Разбросанная в беспорядке посуда, расплывающиеся лица гостей, разносящийся по церкви винный дух. Бэббит с женой уже вернулись к своему столу. Я заметил, как Няньди что-то шепнула на ухо Чжаоди. О чём это, интересно? Не обо мне ли? Чжаоди кивнула, и Няньди снова чинно уселась на своё место. Взяв ложку, зачерпнула супа, поднесла ложку к губам и элегантно отправила содержимое в рот. С Бэббитом чуть больше месяца, а её словно подменили. «Вот ведь выделывается! Разве ещё месяц назад ты не хлебала жидкую кашу, с шумом втягивая её в себя? Разве месяц назад ты не харкала и не сморкалась? Противно смотреть на тебя сейчас, но в то же время это вызывает уважение. Как ей удалось так быстро перемениться?» — размышлял я, не находя ответа. Официанты уже разносили основные блюда: пельмени, червячки лапши, от которой у меня совсем пропал аппетит, а также разноцветную выпечку. Даже не хочется описывать, как все вели себя за столом, а я был расстроен и голоден. Наверное, матушка с козой уже ждут не дождутся меня. Почему же, спрашивается, я не ухожу отсюда? А потому, что Сыма Ку объявил: после ужина Бэббит продемонстрирует всем ещё одно достижение западной цивилизации. Я знал, что будут показывать кино, — по рассказам, это когда тени людей при помощи электричества становятся как живые.[99]Об этом говорила вторая сестра, когда приглашала матушку на свадебный ужин. Матушка же сказала, что двадцать лет тому назад она такое уже видела, германцы показывали. Они тогда пытались продать свои удобрения — порошок белого цвета, который, если посыпать им землю, якобы повышает урожайность зерна. Но им никто не поверил. Всякое растение цветёт лишь на навозе. Эти удобрения, которые германцы раздавали бесплатно, народ вывалил в пруд. Тем летом лотосы на пруду буйно разрослись, листья вымахали с мельничный жёрнов, жирные и толстые, а вот цветов было очень мало. Народ, к счастью, не проведёшь, смекнули, что германцы задумали пагубу нам сотворить, вот и подсунули «удобрения» — отраву какую-то. Листья растут, а цветов нет и в помине, откуда же завязям взяться?