Дорога в прошедшем времени - Вадим Бакатин

Может быть, он и прав. Действительно, КПСС остается пока единственной политической партией, способной влиять на ситуацию в стране в целом.

Но если это так, то в условиях очевидного все большего и большего развала можно предположить: либо эта 18-миллионная сила, как мы утверждаем, «авангардного» типа на обстановку не влияет, либо влияние руководящих органов КПСС на ситуацию деструктивно.

Нам не хочется признать ни первого, ни второго. Поэтому секретари ЦК, члены политбюро нашли «выход» из щекотливой ситуации: «Во всем виноваты президент, генсек и его команда».

По поводу команды я готов согласиться, единственно уточнив, что понимать под «командой». Два месяца пребывания в «коридорах власти» дают мне основание сказать, что главная президентская «команда» сидит здесь, позади этой трибуны и в этом зале.

Нет пока у президента аппарата, соизмеримого по своей мощи с аппаратом ЦК. Аппарат же Кабинета министров не в счет. К сожалению, он работает скорее против президента, чем на президента. Проявляет элементарную неисполнительность, волокиту и игнорирование указаний Горбачева.

…Нет элементарного политического планирования, нет увязки работы союзных органов. Примером тому наш пленум…

…Не думаю, что нужны какие-то речи в защиту Горбачева. Речь должна идти о защите политики общественного обновления…

…Я, безусловно, уважаю право каждого члена ЦК КПСС на собственную точку зрения. Но также имею право на свою.

…Убежден, что поиск «ведьм» и неприятие инакомыслия в понимании социализма – как раз то, что окончательно разрушит КПСС.

…Мне совершенно ясно, что не идеологические стенания о преданности идеалам определяют пути к экономической эффективности и демократии, а только практические дела.

Народу если и нужна партия, то только партия конкретных дел и здравого смысла.

Но правда в том, что дел нет. Есть декларации, но нет действий. «Мы за рынок», а дальше – какое-то уродство и топтание на месте.

Мы за село. Село пропадает.

Мы за социальную справедливость и год толчем закон об индексации… Теряем инициативу, не приобретая ничего взамен.

Пленум впервые наконец-то признал, что у партии нет экономической программы. Причина в том, что не хватает мужества освободить экономику от идеологических пут…

…Республики больны одной болезнью – сменить союзную командно-административную систему на свою, родную, республиканскую…

В одном они правы. В том, что пора и центру относиться к республикам не надменно-покровительственно, а по-серьезному, заинтересованно, честно, поняв, что республики все вместе – это и есть Союз, это и есть народ, а центр – всего лишь структура власти…

…«Когда человек хвастается, что никогда не изменит своих убеждений, – это болван, уверенный в своей непогрешимости» (Бальзак). «…Ни в одной области не может происходить развитие, не отрицающее своих прежних форм существования. На языке же морали отрицать значит отрекаться… Этим словечком критизирующий филистер может заклеймить любое развитие, ничего не смысля в нем; свою неспособную к развитию недоразвитость он может в противовес этому торжественно выставлять как моральную незапятнанность». Это последнее сказал Карл Маркс. Прошу не обижаться на Карла Маркса.

Стало тихо. Был маленький шок. К. Маркса уважали. Но что толку от этих слов, этих цитат? Бессилие осталось.

В то же время вновь ясно проявились и мои старые комплексы, скрытые под напускной начальственной самоуверенностью и грубостью: стремление к одиночеству, гипертрофированная скромность, желание «не высовываться», затеряться, не быть на виду…

Помню, как мастером-строителем ездил на работу трамваем. В тесноте, среди массы людей чувствовал себя в комфортном одиночестве. А обкомовская черная «Волга» довольно долго была для меня пыткой обнаженности, испытанием всеобщим пристальным вниманием. Удовольствия от этого я не получал. Скорее наоборот. Но вскоре привык как к неизбежной необходимости. На междугородных трассах часто просил водителя притормозить, подсадить голосующих попутчиков. Увидев общеизвестный номер 00–01, не все еще садились, а некоторые приходили в ужас, извинялись и ни за что не хотели залезать в машину. Боялись. Как один вятич сказал: «Ишо в тюрьму увезешь…»

Вспомнить прелести неизвестности я позволял себе иногда во время поездок в Москву, отдыхая душевно в забитом людьми троллейбусе или вагоне метро… Кто-нибудь не поверит, скажет: «С жиру бесится». Но это было так.

Когда мы с Е.М. Примаковым были утверждены членами Совета безопасности, он как-то сказал мне: «Обрати внимание, только мы с тобой ездим на «Волгах», все остальные члены – на ЗиЛ. Думаю, это дискриминация. Давай потребуем у Горбачева «членовозы». Я замахал руками: «Еще не хватало!» Черная «Волга» в Москве меня устраивала. Их тут было гораздо больше, чем трамваев…

Всю жизнь во мне боролись эти два чувства: необходимость быть на виду и даже удовольствие от лидерства, от «командования» и – стремление к замкнутости, желание побыть одному.

В то время как-то разом, быстро ушли из жизни мои старики. Когда видишь смерть, начинаешь лучше понимать суетность жизни, думать об иных, более высоких ценностях, чем власть. Стоило ли так раскисать из-за какой-то отставки.

Отец умер в День советской милиции, 10 ноября 1990 года. Неожиданно у него отказало сердце. Ему не пришлось узнать о моей отставке, до которой оставалась, по существу, неделя. Отец очень гордился своим сыном, хотя делал это потихоньку, незаметно. Он был скромный, умный человек. Никогда не навязывал своего мнения, но и не позволял никому: ни начальству, ни даже соседям на трибуне стадиона – вести себя по-хамски.

Сын «врага народа», работавший на шахтах с 1935 года всю войну и далее, вплоть до хрущевской оттепели, он очень многим рисковал со своей принципиальностью. Аварийность при угледобыче в то время была колоссальной, попасть в тюрьму можно было очень просто. Позже выяснилось: на отца был не один агентурный донос. Его готовы были арестовать, но киселевский чекист оказался порядочным человеком – спас отца. Сам рисковал, но дутому делу хода не дал.

Мама не смогла жить без отца. Его смерть явилась для нее неожиданной катастрофой, невероятным ударом, который спровоцировал болезнь.

Всю зиму мы ездили с ней на кладбище. Весной болезнь стала для нее очевидной. На Пасху сестра Женя свозила ее в Малоярославец. Мама никому ничего не говорила, но ехала прощаться… Прощаться с могилами предков, с домом, садом, с жизнью… Тогда же она сказала, чтобы похоронили ее «в Малом».

После Пасхи она слегла. Из больницы попросилась за три дня до смерти. Захотела умереть дома, на старой своей супружеской кровати, в спальне, завешанной картинами отца, художника А.Е. Куликова. Умерла она рано 3 утром 7 августа 1991 года в Москве, в своей квартире на площади Ю. Гагарина.