Правила вежливости - Амор Тоулз

его в карман смокинга.

– Спасибо, – сказал он, снова передавая мне блокнот.

Затем, видимо, чтобы предотвратить возможность бессмысленной болтовни, он включил радиоприемник. Там наигрывали какой-то свинг. Он еще покрутил колесико настройки, немного помедлил, слушая некую балладу, еще покрутил, остановился на речи Рузвельта и снова вернулся к балладе. Это оказалась Билли Холлидей, поющая «Осень в Нью-Йорке».

Осень в Нью-Йорке,

Чем так она манит?

Осень в Нью-Йорке,

Позовет, не обманет,

Подарит пронзительность

Первой ночи любви…

Написанная иммигрантом из Белоруссии, взявшим имя Вернон Дьюк, «Осень в Нью-Йорке» практически с первого исполнения стала джазовым стандартом. И затем в течение пятнадцати лет исследованием ее музыкальных и сентиментальных возможностей занимались Чарли Паркер, Сара Вон, Луис Армстронг и Элла Фицджеральд. А через двадцать пять лет стали появляться интерпретации интерпретаций, созданные Четом Бейкером, Сонни Ститтом, Фрэнком Синатрой, Бадом Пауэллом и Оскаром Петерсоном. И казалось, что тот вопрос, который песня задает нам об осени в Нью-Йорке, мы могли бы задать и ей: Чем она так манит?

По-видимому, одно из этих манящих свойств было связано с тем, что у каждого большого города свое романтическое время года. И в это время – один раз в год – все самые яркие его особенности, архитектурные, культурные или садоводческие, как бы выстраиваются в ряд подобно параду планет в нашей Солнечной системе, и тогда мужчин и женщин, всего лишь случайно, мимолетно встретившихся на перекрестке, охватывает необычное острое чувство некоего романтического обещания. Так бывает, например, на Рождество в Вене или в апреле в Париже.

А у жителей Нью-Йорка это случается осенью. Наступает сентябрь, и в воздухе разливается парадоксальное ощущение вновь наступившей юности, несмотря на то, что дни стали значительно короче, и листья опадают под серыми осенними дождями, и ты испытываешь даже некое облегчение, оттого что позади остались длинные летние дни.

Все это – яркость толп

И облаков мерцанье,

И улицы на дне стальных каньонов —

Мне говорит: ты дома…

Ах, осень в Нью-Йорке

Как обещание новой любви.

Да, осенью 1938 года тысячи жителей Нью-Йорка будут очарованы этой песней. Сидя в джаз-барах или ужиная в клубах, люди, уже потрепанные жизнью или, наоборот, пребывающие на вершине своего благополучия, будут кивать головой в такт мелодии, с улыбкой признавая, что тот белорусский иммигрант понял все на удивление правильно, ибо осень в Нью-Йорке, несмотря на приближающуюся зиму, как ни странно, обещает человеку новое бурное романтическое чувство и заставляет его смотреть в небо над Манхэттеном помолодевшими глазами, повторяя про себя: Как же хорошо снова пережить такое!

Но все же приходится спросить себя: если уж это такая бодрящая песня, то почему ее так хорошо и грустно поет Билли Холлидей?

* * *

Когда ранним утром во вторник я поднялась на наш этаж, то впервые заметила, что кабина лифта, как и письменный стол в кабинете Мэйсона Тейта, сделана из стекла. Этажом ниже двигались какие-то балки из нержавеющей стали, словно рычаги разводного моста, а в верхней части лифтовой шахты на высоте тридцати этажей виднелся квадрат голубого неба. На панели передо мной сияли две блестящие серебряные кнопки. На одной было написано «Сейчас», на другой – «Никогда».

Было семь часов утра, и в нашем зале было пусто. На моем столе лежало составленное мной письмо агенту Бетт Дэвис; все недочеты в тексте были тщательно выверены и исправлены. Я еще раз перечитала письмо и вставила в машинку чистый лист бумаги. Оба варианта письма – исправленный и новый – я оставила на столе у мистера Тейта, а сверху положила написанную от руки записку о том, что в связи с его напряженным графиком я взяла на себя смелость и подготовила второй вариант письма.

Мистер Тейт вызвал меня лишь под самый конец рабочего дня. Когда я вошла, оба варианта письма лежали перед ним на столе, но ни один из них не был подписан. Даже не предложив мне сесть, Тейт осмотрел меня с головы до ног, точно примерную студентку, которую поймал, когда она выскальзывала из спальни общежития после отбоя. Что, в общем-то, до некоторой степени и впрямь соответствовало истинному положению дел.

– Расскажите мне о ситуации на вашем личном фронте, Контент, – наконец потребовал он.

– Извините, мистер Тейт, но что именно вас интересует?

Он откинулся на спинку стула.

– Насколько я понимаю, вы не замужем. А вам вообще-то мужчины нравятся? Или, может, у вас где-то дети спрятаны? Или, может, вы младших братьев и сестер воспитываете?

– Да. Да. Нет. Нет.

Мистер Тейт холодно улыбнулся.

– А каковы ваши жизненные устремления?

– Они постоянно эволюционируют.

Он покивал. Потом показал мне оттиск какой-то статьи, лежавший у него на столе.

– Это нечто, написанное мистером Кэботом. Вы какие-нибудь его статьи читали?

– Кое-что читала.

– Как бы вы их охарактеризовали? Стилистически, я имею в виду.

Несмотря на несколько странную, излишне многословную форму вопроса, мне показалось, что сам мистер Тейт в целом относится к работам Кэбота одобрительно. Кэбот обладал настоящим даром делать интересные материалы, инстинктивно смешивая светские сплетни и вполне реальные истории, а еще он, по-моему, был весьма удачливым интервьюером – умел настолько очаровывать людей, что те сами отвечали на вопросы, которые им лучше было бы оставить вообще без ответа.

– Я думаю, что он читал слишком много Генри Джеймса, – сказала я.

Тейт еще пару секунд покивал. Потом подал мне набросок статьи.

– Посмотрите, не удастся ли вам сделать так, чтобы его текст зазвучал иначе и стал больше похож на Хемингуэя.

Глава семнадцатая

Специальный выпуск! Специальный выпуск! Читайте об этом все![152]

Две ночи спустя мне приснился некий совершенно неуместный в сентябре снег. Он был похож на пепел и с безмятежным спокойствием засыпал и городские многоквартирные дома, и увеселительные заведения Кони-Айленда, и ярко окрашенные купола той церкви, где венчались мои дедушка с бабушкой. А я, стоя на крыльце этой церкви, тянулась к ее дверям – таким синим, словно они были высечены из небесной тверди. А где-то сбоку, почти вне поля моего зрения, промелькнула моя мать, двадцатидвухлетняя, с волосами, тщательно забранными за уши заколками, и почему-то с сумкой вора-медвежатника в руках; она быстро посмотрела налево, потом направо и, повернув за угол, бегом бросилась ко мне. Я как раз хотела постучаться в дверь, но тут дверь сама застучала…

– Откройте, полиция, –