Самая страшная книга. Чертовы пальцы - Дмитрий Тихонов

Таково истинное положение вещей.

Ночь унимает ярость. Ночь смягчает боль. Рассыпались по степи уцелевшие князья и дружины, остатки городовых полков – бегут прочь от поганой реки. Прочь от поганой сечи. Но ветер следует за ними. Ветер несет из степи сны.

Хрипит на ложе в своем шатре молодой Даниил, ворочается, скрипит зубами от жара и гнева. Повязка на груди опять пропиталась кровью. Под крепко сжатыми веками звенят клинки, гремят копыта – вновь и вновь пытается он настичь ненавистных супостатов, но те не позволяют приблизиться, уходят, увлекая князя за собой.

А он не может отступиться, остановить гибельную погоню, хоть и понимает уже, что это уловка, что сейчас охватят страшные, неведомые всадники его войско с двух сторон – словно кузнецкими клещами стиснут, сомнут. В отчаянии кричит Даниил. В ужасе плачет Даниил, молит о пробуждении… И отступает лихоманка, гаснет кошмар, милостью Господа нашего, Исуса Христа.

Открывает глаза. Тишина. Он один. Нет наложницы, стройной Тагизай, племянницы хана Котяна Сутоевича, принесенной в дар давно невзлюбившему половцев молодому витязю. Волосы ее, черные и блестящие, словно корчажный деготь, пахли травами, и запах этот приносил ему успокоение.

Но ты ошибся, княже, – не пуст шатер. Три темных фигуры застыли у полога. Недвижные, едва различимые. Встрепенулся Даниил, потянулся к кинжалу – и тут же замер. Узнал. Лиц не видя, узнал. Мертвых ни с кем не спутаешь.

Великий князь киевский здесь, Мстислав Романович, прозванный Старым. Седая борода свалялась, засохла багровым комом, по груди и животу расползлись грязные пятна. Обнажен Старый, раздет донага, как и оба спутника его – Александр, князь Дубровицкий, и Андрей, князь Пинский. Стянуты задубевшими веревками запястья их изломанных рук, ребра и плечи измяты, перепачканы травой и землей.

Все трое избегли сечи, остались с дружинами в лагере на каменистом холме на закатном берегу поганой реки. Все трое оттуда наблюдали за бегством половецких отрядов, за разгромом черниговских, смоленских и волынских войск. Но от смерти не укрыться за крепким тыном, верно? Не переждать ее за широкими спинами ратников. Никому еще не удавалось – даже владыке стольного града.

– Нам нет прощенья, – говорит Мстислав Романович, не шевелясь, не раскрывая рта. – Спасайся, Даниил.

– Под дощатым настилом лежим мы, – говорит Александр Глебович. – А они пируют на нас.

– Почетная смерть, – говорит Андрей Иванович. – Без пролития крови.

– Потому мы и здесь, – говорит Мстислав Романович. – Беги, Даниил.

– Они обещали не проливать нашу кровь, – говорит Александр Глебович. – И слово свое сдержали.

– Под досками мы обрели свободу, – говорит Андрей Иванович. – Спасайся, Даниил.

– Вам иная уготована участь, – говорит Мстислав Романович. – На черном пне.

– В черном котле, – говорит Александр Глебович. – Иди прочь, Даниил.

– Слова сказаны, – говорит Андрей Иванович. – Слова услышаны. Прячься, Даниил.

– Они пляшут на нас, – говорит Мстислав Романович. – Они поют на нас проклятые песни.

– Они зовут его, – говорит Александр Глебович. – Беги прочь, Даниил.

– Спасай свою душу, Даниил, – говорит Андрей Иванович. – Спасай свою кровь.

– Умри, Даниил, – говорит Мстислав Романович. – Задохнись, Даниил.

– Удавись, Даниил, – говорит Александр Глебович. – Утопись, Даниил.

– Береги кровь, храни кровь, люби кровь.

Слова, сказанные и услышанные, взвиваются вокруг черным водоворотом, стаей встревоженного воронья. Вздымается следом молодой князь, стремясь то ли поймать, то ли разогнать дьявольских птиц. Тишина. Нет никого – только тяжелое, влажное дыхание рвется из пылающей огнем груди. Даниил наконец просыпается по-настоящему, стонет, приподнимается на локтях.

Снова ошибся он – не пуст шатер. Тагизай сидит у входа, повернувшись лицом к пологу. Тонкие руки ее вытянуты вперед, двигаются беспрерывно, словно вычерчивая в воздухе письмена. Шепот ее достигает его ушей – чужая речь, диковинный языческий узор, вытканный из незнакомых слов. Он хочет окликнуть ее, позвать к себе, но не может издать ни звука. Рана горит, сжигая последние силы. Три дня назад ты бился как зверь, не замечая ее, но сейчас не сможешь сам и меч из ножен вытянуть. Откидывается Даниил на тюфяк, набитый свежим ароматным сеном. Серая ткань шатра кружится у него перед глазами. Сердце колотится неровно, отчаянно, словно только что пойманная рыба, брошенная на траву и пытающаяся сбежать от гибели. Дыхание прерывается – но голос Тагизай успокаивает его, убаюкивает истерзанную гневом и страхом душу. Опускаются веки.

Спи, княже. Тот, кто идет из степи, не тронет тебя, пока она здесь. Пока она хранит твою кровь, сплетая слова в непроницаемую для тьмы завесу. Спи, княже. Спи.

* * *

Отсветы костров и минувшей битвы оседают на лицах людей багровой росой. Темноту наполняет тягучее, нестройное пение. Истекая соком, жарится над огнем мясо – теперь нет недостатка в конине. Плещется в братинах брага – здесь, в семи верстах к северо-востоку от стоянки Даниила, в лагере Мстислава Ярославича Луцкого, воины празднуют то, что остались в живых. Невеселый праздник, но если замолчать, отказаться от хмельного, как отличить себя от тех, кто до сих пор лежит там, в трех днях позади, среди вытоптанного ковыля?

Лишь племянники князя, Изяслав и Святослав, улыбаются и смеются. Ни позор, ни разгром нипочем этим плечистым молодцам. Их ждет в шатре связанная по рукам и ногам девка, одна на двоих, последняя из пленных, захваченных во вражеском кочевье незадолго до битвы. С ее соплеменницами вдоволь натешились братья минувшей ночью, отыгрались на них, отомстили за поруганную честь. На рассвете изувеченных, но еще дышащих татарок бросили в балке, стервятникам на забаву.

– Наберем новую рать и раздавим нехристей! – захмелевший Изяслав громко спорит с воеводой, на свою беду случившимся рядом. – Посношаем их войско хваленое, как блудную девку!

Он хохочет. Святослав тоже. Воевода, не зная что отвечать, смотрит на сидящих вокруг кметов, но те отводят глаза.

– Если бы половцы не дрогнули, наша бы взяла! – не унимается Изяслав. – Поганые косые псы, степная гниль! Они нас сюда притащили и сами же бросились бежать.

Так и есть. Воины Котяна Сутоевича, призвавшего русских князей на подмогу против явившейся с восхода беды, дали слабину, первыми не выдержали натиска татарских всадников. Их бегство породило панику, оказавшуюся губительной для всего союзного войска. Да только опытные бойцы – тот же воевода или сам Мстислав Ярославич, побывавший в десятках браней, – не сомневались: даже окажись половцы в десять раз храбрее, исход сечи оказался бы тем же. Никогда прежде не доводилось им видеть ничего, подобного татарским полчищам. Их полки вели себя так, словно являлись частями одного огромного тела, их воины были бесстрашны, прекрасно вооружены и обучены, их кони, казалось, не знали усталости, а стрелы разили без промаха. Но хуже всего: половцы утверждали, будто это лишь разведка, передовой отряд, посланный окаян-ханом Темуучжином, уже покорившим все восходные земли и царства. Что будет, если следом придут основные силы? Кто остановит их? Спаси нас, грешных, Господи, и помилуй!