Лето в Провансе - Люси Колман

– Идите в мастерскую. Я захвачу полотенца.

Все это какой-то сюрреализм, а то и похуже. Пока мы идем по коридору, меня осаждают воспоминания. Вот место, где я пыталась не дать пьяному Нико упасть, а он все равно чуть не шлепнулся. Помню, как я радовалась всякий раз, когда торопилась поздно вечером по этим истертым дубовым половицам, помню свое полуобморочное состояние при мысли, хороши ли мои мазки. Или это было воодушевление от работы бок о бок с Нико? Я отбрасываю эту догадку. Я здесь с одной-единственной целью и не намерена давать волю непрошеным мыслям, даже если они вызывают бурю чувств…

Стоит мне войти в мастерскую, как воспоминания ударяют меня тугой волной. Знакомый запах обостряет восприимчивость, образы прошлого меняют друг друга с пугающей быстротой. Не все хочется так явственно вспоминать. Хорошо, что Нико сообразил оставить меня одну. Я ждала легкой ностальгии, а не такого напора.

Я уже паникую, сердце колотится с устрашающей скоростью. Когда Нико протягивает мне небольшое синее полотенце, я молча киваю – мне изменил дар речи.

– До чего же здорово снова вас видеть, Ферн, – бормочет он. Он не заботится вытереть голову, а просто стоит и смотрит, как я вытираю шею; мне за шиворот затекло много воды. – Вам нехорошо? – следует испуганный вопрос.

– Я в полном порядке, Нико, благодарю. А вот вам не мешает переодеть рубашку.

Он осматривает себя, как будто не знал, что насквозь промок.

– Конечно, – отвечает он с улыбкой.

Он идет в дальний угол мастерской за майкой. У меня такое чувство, что мы вернулись на год назад. Я исподтишка подглядываю, как он снимает рубашку, и вижу, что физические упражнения, которыми он себя изнуряет, не проходят даром. Каждое утро он делает гимнастику до седьмого пота. По его собственным словам, это важно для его душевного здоровья. Я тогда не поняла, и он объяснил: «Не хочу копировать отца. Он позволял себе излишества, он разрушил свой организм и в конечном счете мозг. Я, конечно, унаследовал его страстность, даже маниакальность, но нахожу этому положительное применение. Мое тело – отражение моей решимости. Правда, телом управлять проще, чем тем, что творится в голове…»

Помню, мне тогда взгрустнулось, но Нико стал мне еще ближе. Оба мы понимаем, что такое позитивная маниакальность. Никто не выбирает сознательно путь воина, острая чувствительность – тяжкое бремя. Тяжело, глядя на кого-то, видеть то, что скрыто от других.

– Все, переоделся. Вы не замерзли? – заботливо спрашивает Нико.

Я отдаю ему мокрое полотенце, мотая головой.

– Волосы немного влажные, не более того. Я приехала из-за вашего письма, Нико. Я позировала для вас, потому что думала… Думала, что помогаю вам закончить портрет незнакомки у озера. Но в письме речь о МОЕМ портрете. Так мы не договаривались, Нико.

Он отворачивается и вдруг нервно заламывает руки.

– Простите меня, Ферн. Напрасно я передал вам это письмо. Спрятанное глубоко у меня внутри рвалось наружу, это было для меня единственным способом отпустить вас. Что до портрета… Я больше не мечтаю о женщине у озера, тот холст уже использован вторично.

– То есть вы решили написать МЕНЯ, даже не подумав сначала попросить у меня разрешения? Потом вы повесили портрет на стену и показывали его другим. – Мне трудно побороть раздражение. Реакцией на его предательство должно было бы быть отвращение, а не любовь, но мне хочется его обнять и прижаться щекой к его груди, хочется слушать биение его сердца, чувствовать тепло его тела. А он теперь говорит мне, что двинулся дальше…

– Простите. Я не хотел вас оскорбить. – Он смотрит на меня, огорченный моей реакцией. – Ваше появление в моей жизни очень на многое раскрыло мне глаза. Тяжело было сознавать, что у вас любящая семья, к которой вы спешите вернуться, а у меня ничего не останется на память от вас. У меня не было ни малейшего намерения вас оттолкнуть или использовать, прошу, поверьте, Ферн!

– Вы написали в письме, что любите меня. По-моему, вы запутались, того, кто тебя вдохновляет, ты не любишь. А вот Изабель…

Он качает головой и тяжело вздыхает:

– Можно я скажу все как есть? Или вы приехали вылить на меня ваш гнев? Которого я, между прочим, не заслуживаю.

Я не мигая смотрю на него:

– Я приехала на очную ставку. Вы были моим наставником, я вам доверяла. Теперь я хочу правды.

– И вы ее получите. – Вот я его и разозлила. – Я никогда не скрывал, что близок с Изабель, но она знает, что я не могу ответить на ее любовь взаимностью. Вы не хотели в это верить, потому что так вы могли уехать с чистой совестью. Но мы с вами не сделали ничего дурного, Ферн. Влюбиться – не преступление.

У нас с Изабель давняя история; мы спорим, мы занимаемся на пару бизнесом, и только; я всегда был с ней честен. У Изабель есть свойства характера, которые мне никак не подходят. Теперь, зная, что такое настоящая любовь, я уже не соглашусь на меньшее. Вы спасли меня от того, чтобы польститься по ложным причинам на уговоры, Ферн.

Неужели он прав? Неужели я сбежала от бури чувств внутри меня самой? От чувств, в которых я не хотела себе признаваться, чтобы не обрекать на крах свой брак? А теперь уже поздно, момент упущен.

– Это неважно, Нико. Вред причинен. Я просто хочу увидеть картину, которую вы осмелились показать Изабель, не поставив меня в известность и не спросив моего согласия. – Я устала, смущена, хочу, чтобы все это кончилось, пока я не сказала что-то, о чем потом буду жалеть.

– Она висит на чердаке.

Изабель права: картина красивая. Я стою перед мольбертом в своей любимой майке, в которой написала не менее трех полотен. Майка почти такая же цветастая, как сами картины. У меня вытянута рука, на лице выражение крайней сосредоточенности.

– Одобряете?

– Даже очень. – Я с трудом проглатываю величайший ком, который когда-либо подступал к моему горлу. – Я похожа на художницу… – шепчу я, скорее себе, а не Нико.

– Вы она и есть.

– Я ждала совершенно другого.

Он хмурит лоб и, сложив руки на груди, рассматривает холст дюйм за дюймом.

– По-моему, это близко к совершенству. Современный вариант классического портрета. Ничего в нем не изменил бы; стоя перед ним, я каждый раз испытываю счастье. Возможно, ему не помешал бы хоть какой-нибудь изъян, но чего нет, того нет. Я говорю это с оправданной гордостью.

Я поворачиваюсь к Нико и вижу в его глазах любовь ко мне. Как я могла сопротивляться правде? Может быть, я ее стыдилась? Боялась сознаться себе, что полюбила другого мужчину так, как должна любить мужа? Я принимала свое чувство к Эйдену