Судьба ополченца - Николай Обрыньба

— Все служили?

Мы дружно ответили:

— Все.

— Сейчас будем знакомиться, — сказал командир. — Мой заместитель Сергей Маркевич запишет, у кого какая специальность.

Маркевич, он-то и допрашивал нас, вынул из планшетки тетрадь и начал записывать наши фамилии и воинские специальности. Я услышал, как Коля Клочко ответил лаконично:

— Москвич. Рабочий. Мобилизован в тридцать девятом. Командир взвода, артиллерист. Воевал в Финляндии. — Все четко и ясно.

Артеменко:

— Шахтер с Донбасса, с Горловки. Мобилизован в 1939 году. Окончил артиллерийское училище. Командир батареи.

Засмеялся партизанский командир:

— Если и дальше так пойдет, то орудий на вас не напасемся.

Но следующим стоял Николай Гутиев, он рекомендовался как пулеметчик:

— Участвовал в финской войне, освобождал Западную Украину.

Эти лаконичные ответы повергли меня в уныние совершенное. Что я могу сказать? Что я студент-дипломник художественного института, доброволец? Был санинструктором? Но это девичья специальность. Что в плен попал, потому что проспал отход наших частей? Нет, этого не надо лучше! Совсем пришел в расстройство. Можно сказать, что делал аусвайсы и с ними бежали из плена полковники и ночные летчики, что спасал раненых, — но это все длинно и надо доказывать, а уже звучал ответ рядом стоящего. Собрался с духом и сказал:

— Москвич. В армии — рядовой, так как я ополченец, студент Художественного института имени Сурикова. — И тут же подумал: зачем Суриков, знают ли они, кто такой Суриков? Добавил: — В Боровке рисовал генерала. Бежал с группой военнопленных.

Маркевич все записывал, переспросил:

— Значит, гражданский? Без воинской специальности? Я решился и сказал, что в армии был санинструктором. Дальше стоял Юрка Смоляк, пулеметчик. Он отрапортовал:

— Специальность у меня: стрелять по фашистам! Хоть с пулемета, хоть с винтовки!

— Стоять вольно, — сказал Маркевич. — Подождите пока, сейчас командование обсудит, как быть с вами, куда определить.

Они с главным ушли в хату. И сразу с крылечка сошел еще один командир, кряжистый, с широкими плечами, лицо скуластое, по выправке — кадровый военный, производил он впечатление еще более могучего, чем наш Арте-менко. Представился:

— Я — Жуков, командир второго отряда. — И начал задавать вопросы, кто, где был в боях, как попал в плен.

Опять я был озадачен: о чем рассказывать? Что возле Старого Села был в атаке, но противника видел издалека и он был в танках, так что живого не видел, только в плену? Это сковывало, было досадно и странно: быть на фронте — и не видеть противника; а все, что делалось потом, в плену, требуя от тебя мужества и отрешения от страха, в двух словах не объяснишь, не вкладывалось это в готовые формулировки. Но вера внутренняя была очень сильной, что не могут люди подумать о нас плохо, ведь мы так стремились к борьбе с фашистами и так отчаянно бежали.

Дойдя до меня, Жуков посмотрел на мою завязанную ногу и сказал:

— Еще в бою не был, а уже раненый. Откуда ты? Где воевал?

Я ответил только, что ополченец, и опять добавил, что студент из института имени Сурикова. Он спросил просто:

— Бить фашистов хочешь?

— Да, хочу. Потому и бежал.

— Это ты рисовал генерала?

— Да, пришлось.

На этом знакомство наше кончилось, так как на подворье въехала телега, с нее соскочили три командира и вместе с Жуковым пошли в дом лесника. Что-то происходило у партизан, мы это видели и чувствовали, но спросить не могли, да и слишком были заняты своими мыслями и переживаниями в эти первые минуты среди партизан; мы стояли и ждали, и нам казалось, что там, в хате, где совещались командиры, все были заняты только нашей судьбой, на нитке которой висела гроздь в девять человеческих судеб. Это была самая трудная анкета в моей жизни, я понимал, что все факты как бы против меня, и люди, которые принимали меня к себе в товарищи, в товарищи по борьбе, должны преодолеть многое в своем сознании, чтобы убрать лишние подозрения и поверить в мои скрытые, лучшие, качества. Как долго еще придется, совершая тот или другой поступок, думать, как его воспримут, и каждый раз я держал экзамен, и опять люди верили в лучшее во мне.

Вышел из хаты главный командир, и тут я услышал в первый раз это имя, он сказал:

— Меня зовут Федор Фомич Дубровский, я — командир первого отряда. — И прочел по списку, кто из нас направляется в какой отряд.

Так совпало, что, когда мы пришли в партизаны, объединялись отряды, действовавшие до того самостоятельно, в одну бригаду. Пройдет два дня, и Дубровский станет комбригом, Жуков — начальником штаба бригады, а Сергей Маркевич — начальником штабной разведки. Вот почему мы увидели сразу так много командиров.

Ко мне подошел Сергей Маркевич:

— Художник, тебя я взял к себе, в разведку. Теперь будешь не рисовать генералов, а бить генералов.

Жуков подвел к нам небольшого роста полненькую девушку, представил:

— Лена Шараева — политрук второго отряда. — И весело спросил: — Что, хлопцы, заждались? Пошли-ка обедать, небось набегались, проголодались.

Мы обрадованно дакнули, что, мол, неплохо бы.

— Вот что, Лена, поведешь их обедать к нам в отряд. И мы пошли. День уже подходил ко второй половине,

мы шли лесной тропинкой, петляя среди кустов лещины и начинающих желтеть березок. Все казалось настолько новым! хотя столько раз появлялось в нашем воображении, в наших мечтах и мыслях, как это будет все, в партизанах, и сейчас во многом не совпадало, тут было больше простоты и доверчивости, доброты, мы никак не ожидали, что нас, военнопленных, обслуживавших штаб немецкого генерала, так просто встретят, запишут фамилии в ученическую тетрадку и поздравят со вступлением в партизаны. Потом будет настоящее вступление, с присягой. Но эти первые минуты и часы… На душе делалось тихо и счастливо.

Чувство счастья мы впервые здесь ощутили, на этой дорожке.

За поворотом открылась небольшая поляна с костром посередине, над костром висел казан на проволоке. И вот уже вместо ожидаемых строгости и недоверия нам наливал повар большим половником горячий суп, раздавал крестьянский хлеб, как бы восстанавливая нас в гражданских правах, в правах солдат. Опять было потрясение и чувство счастья! Ты ешь свое, данное тебе по праву, а не выпрошенное или сброшенное со стола! Мы переглядывались в восторге, показывая друг другу большие пальцы, Лена сидела рядом, она с участием относилась к нам, старалась не задавать лишних вопросов, мы же, наоборот, говорили и говорили, не переставая, хотелось все рассказать и поскорее, чтобы поставить рубикон между тем, что было и что сейчас; говоря о прошлом, ты снимаешь тяжесть стыда и мучений со своей души, стараешься убрать тени подозрений, чтобы скорее узнали все о тебе; но еще больше нам хотелось расспросить, и мы, рассказывая о лагерях, плене, одновременно задавали вопросы о том, что делается на фронтах, где сейчас идут бои, как борются партизаны?..