Плач домбры - Ахияр Хасанович Хакимов

— Впору ему! — поддакнула Зумрат. — Все заносился, на своего зятя-разбойника, на сватов надеялся…

— Пусть заносится теперь. Над остатками сайканов я его сотником поставил. Может, поумнеет малость, если в седле потрясется. И другим хороший урок: Орде довериться — что о воду опереться.

— Ты, оказывается, турэ, и аксакалов собрал. И что же решили? Или от меня секрет?

— Клич бросили, бике! Вся наша земля на бой поднимается. Во все кочевья поскакали гонцы. Как только войско достигнет двадцати пяти тысяч, откладываюсь от Орды. Вот так! — сказал Богара и быстро заходил по юрте.

— Я ведь дочь ОрДы, бей. — И Зумрат выжидающе посмотрела на него.

— Ты — жена башкирского хана, бике! Наши судьбы одним узлом связаны! Сама же вчера так сказала.

— Как?.. Неужели тебя возгласили ханом? О аллах! — сказала Зумрат и обняла Богару. Глаза ее наполнились слезами.

— Скоро, скоро, подожди еще немного. Пусть кое-кто и не согласен, но, если народ мой захочет, турэ поднимут меня на белой кошме.

Совсем другим человеком показался ей Богара. Всем своим видом, жестами, быстрой мягкой походкой он напоминал зверя, который, выпустив когти, изготовился броситься на добычу. Словно бы помолодел даже. От острого взгляда, от дюжего тела и широких плеч исходили доселе таившиеся в нем сила и отвага. Хай, Богара! Уж если не ему, так кому же тогда и быть ханом в стране башкир? Всем хан — и видом-обличьем, и умом-достоинством, и силой-отвагой. Даже голос вроде бы погустел. Зумрат, понимая, что у мужа куча неотложных дел и он не может оставить ее одну только из приличия, чмокнула его в щеку и направилась к двери.

— Погоди-ка, погоди… куда торопишься? Если уж приехала, так переночуй сегодня у меня, — сказал Богара и потянулся обнять ее. — Я только ненадолго… А может, всегда при мне будешь?

— Может быть… — пряча радость, ответила Зумрат.

Тут распахнулась дверь юрты, со вздохом и стенаниями ввалился Байгильде. Только вошел, чихнул, разбрызгал слюни на всю юрту, так что Зумрат брезгливо поджалась, сорвал с головы шапку и хлопнул ее о кошму. Сразу видно, с горя крепко выпил.

— Эх, сват, сват! — засипел он, даже не поздоровавшись. — За что же это такое, а? Меня, Байгильде, который всем войском может командовать, поставил сотником, а? И я должен подчиниться усергенскому Юлышу. Нет, сват, хоть убей, а я не согласен!

Богара, настроение которого от встречи с молодой женой взлетело, как птица на крыльях, разом посуровел, на лицо легли резкие морщины. Надменно подбоченившись, он рявкнул:

— Попридержи-ка поводья!

— Не забывай, перед кем стоишь, — сказала Зумрат.

— Так ведь я тебе, сват, не чужак какой-нибудь… Лежачего не бьют… — слезливо протянул Байгильде. Толстое, рыхлое тело осело еще ниже.

Богара окинул его презрительным взглядом, голос зазвенел, будто железо ударилось о железо.

— Оттого и помиловал тебя, что не чужой. Ради Аргына. Я, что ли, велел тебе упрямиться, от своих отбиваться? Я, что ли, отдал все сайканское добро на разграбление? По моему, что ли, приказу загубил ты почти сто прекрасных воинов? Бесстыжий! Придушить бы тебя — и вся недолга.

С каждым «что ли» все ниже клонилась голова Байгильде.

— Так ведь стыдно в мои-то годы сотником ходить! Вся страна мне в лицо смеяться будет. О чине моем вспомни, — сказал он плаксивым голосом.

— Чин! Нет у тебя чина! Сам ты его растоптал. — У Богары лицо пошло пятнами. — А стыд перед страной, и не только стыд — вину и позор — кровью своей в бою смоешь.

— И не ходи, не беспокой попусту бея, где твоя ровня, там и будь, — прибавила Зумрат. — Сват он, видите ли…

Байгильде, кажется, только сейчас заметил ее. Глянул, словно просверлил насквозь:

— Молода ты еще, бике, чтобы так со мной разговаривать. Я в отцы тебе гожусь. Жизнь — как норовистая лошадь, то передом встанет, то задом. Как бы и к Байгильде не пришлось с поклоном идти.

— В отцы, говоришь? Оборванец, мой отец — ногайского тумена эмир! — Зумрат брезгливо сморщила нос и отвернулась. — Пошли ты его, бей, овец пасти.

Байгильде, гоняя от злости желваки, жгучим взглядом прочертил юрту и хозяев и выскочил из юрты, хлопнув дверью.

«Этот на любую подлость способен, — подумал Богара, — глаз с него спускать нельзя». Потом покосился на Зумрат. Ему не понравилось, что начала она столь решительно вмешиваться в его дела. Уже не один год, как стала второй женой бея, а все никак не могла прижиться в новой семье. А тут вдруг, забыв отчий дом, всей душой принимает заботы мужа, становится близким помощником и единомышленником. От чистого ли сердца? Или потому все, что горит страстью стать женой хана? Да, да, наверное, в том все дело. Как-никак Шайбаново семя. Эта не чета Татлыбике, которая ничего, кроме своей степи, не видела! Сядет Богара на белого иноходца и начнет налаживать отношения с другими государствами, — вот тогда имя Зумрат и сослужит свою службу.

Весть о разграблении сайканских аулов нужно было сейчас же, не откладывая, сообщить войску, а также отправить гонцов во все кочевья. Богара выглянул из юрты и велел позвать Юлыша.

Об аулах, попавших в беду из-за глупого турэ, Хабрау в эти же дни сочинил кубаир.

17

Объединенное башкирское войско от горы Сарыкташ двинулось к реке Ашкадар. Ничего другого Богаре не оставалось. Спустя три дня после гибели аулов Байгильде с берегов Сакмары, загнав лошадь до белой пены, прибыл один из тамошней стражи — тамьянский батыр Айсура. Он привез сообщение, что передовые тумены правого крыла Тимуровых войск, переправившись через Сакмару, направились к Ику. Значит, хромой царь свое обещание не вступать в башкирские земли нарушил. Война пройдет по самой середине кипчакских земель.

Больше двадцати тысяч всадников было под рукой Богары, и казалось ему, что светлые дни уже совсем близко, — и тут надежды на помощь Хромого Тимура начали таять. Если бы хотел помочь, не направил бы он свои полчища прямо через покрытые густой травой пастбища, оставляя позади себя черную вытоптанную землю. Нет у эмира забот, кроме собственной выгоды. Что ему башкиры? Не о них он печалится и победу свою, славу и добычу делить с другими не собирается. Хорошо еще, хватило у Богары ума отвести стада и аулы в горы. Иначе и сам бы лишился всего нажитого, и кочевья были бы разорены дотла.

Но ничего не поделаешь, коли ступил на этот опасный путь — уже не сойдешь. Как только бей разместил все