Брат Томас - Дин Кунц

Романович и я переглянулись, и я спросил:

— Сэр, вы смотрели фильм «Запретная планета»?[42]

— Нет, мистер Томас, не смотрел.

— Когда все закончится, думаю, нам нужно посмотреть этот фильм вместе.

— Я приготовлю попкорн.

— С солью и щепоткой порошка «чили»?

— Хорошо.

— Ты уверен, что не хочешь съесть пару пирожных, Одд Томас? — спросил брат Джон. — Я знаю, мои пирожные тебе нравятся.

Я ожидал, что он сейчас сделает пару пассов, как истинный волшебник, и на столике у моего кресла материализуется тарелка с шоколадными пирожными.

— Брат Джон, вы ранее сказали, что применили на практике результаты вашей модели, вывод о том, что вся материя возникла из мысли. Вселенная, наш мир, деревья, цветы, животные… все воображаемое стало реальным.

— Да. Видите, моя наука привела меня обратно к вере.

— И как вы применили на практике полученные результаты?

Монах сцепил руки между колен, лицо вдруг помолодело, на нем отразился прямо-таки мальчишечий восторг.

— Я создал жизнь, — благоговейно прошептал он.

Мы находились в калифорнийских горах Сьерра — не в Карпатах. Снаружи валил снег, а не лил дождь, не гремел гром, не сверкала молния. В этой комнате я не видел ни машин странного вида, с выложенными золотыми пластинами гироскопами, здесь не трещали разряды электрических дуг, не бегали карлики с выпученными глазами. Во времена Карлоффа и Лугоши[43]требования мелодрамы понимали куда лучше, чем понимают их безумные ученые наших дней.

С другой стороны, следует признать, что брат Джон Хайнман заблуждался в большей степени, чем был безумен. Увидеть это не составляло труда, но и не вызывало сомнений, что линия между безумием и заблуждением очень уж тонка и перейти ее ничего не стоит.

— Это помещение, — в голосе брата Джона слышались и веселье, и серьезность, — не просто комната, но и единственная в своем роде, не знающая аналогов машина.

— А это всегда беда, — сказал мне Романович.

— Если я представляю себе некий объект и сознательно проецирую образ, — продолжил брат Джон, — машина его получает, опознает, отделяет от остальных мыслей, усиливает мою направленную ментальную энергию в несколько миллионов раз от начальной величины и производит воображенный объект.

— Господи, ваш счет за электричество, должно быть, зашкалил за все мыслимые пределы.

— Счет немаленький, — признал брат Джон, — но все не так уж плохо. Во-первых, повышение напряжения не столь важно, как увеличение силы тока.

— И, полагаю, у вас есть скидка, которая полагается крупным потребителям.

— Это еще не все, Одд Томас, моя лаборатория попадает и под скидки, которые положены религиозным организациям.

— Когда вы представляете себе объект и комната создает его… речь идет в том числе и об упомянутых вами пирожных?

Брат Джон кивнул.

— Разумеется, мистер Романович. Хотите пирожных?

— Пирожные не живые, — русский хмурился. — Вы сказали, что создали жизнь.

Монах стал очень серьезным.

— Да. Вы правы. Давайте не устраивать из этого салонной игры. Речь идет о главном, отношении человека и Бога и смысле существования. Давайте перейдем сразу к главному. Я создам для вас флоппи.

— Что? — переспросил Романович.

— Вы увидите, — пообещал брат Джон и многозначительно улыбнулся.

Он откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и нахмурил лоб.

— Вы сейчас это и делаете? — спросил я.

— Да, если мне позволят сосредоточиться.

— Я думал, что вам понадобится какой-то шлем. Со множеством отходящих от него проводов.

— В таком примитиве нет необходимости, Одд Томас. Эта комната точно настроена на частоту биотоков моего мозга. Она — приемник и усилитель, но только моих мыслей, и ничьих больше.

Я искоса глянул на Романовича. Никогда не видел на его лице такого разочарования.

Прошло секунд двадцать, прежде чем воздух стал гуще, будто резко увеличилась влажность, но как раз влаги в нем и не прибавилось. Зато меня сдавило со всех сторон, как если бы мы спускались в океанские глубины.

Еще через мгновение крошечные белые кубики сформировались словно из ничего, как кристаллы сахара формируются на травинке, опущенной в стакан с сильно подслащенной водой. Число крошечных кубиков все увеличивалось, они начали сливаться друг с другом.

Романович и я поднялись, несомненно подумав об одном и том же: а если «флоппи» — ласковое прозвище, которое брат Джон дал ходячим кладбищам?

Волновались мы напрасно. Перед нами сформировалось существо размером с хомяка. Белое, сочетающее в себе черты щенка, котенка, крольчонка. Существо открыло огромные глаза, синие (но не такие хищные), как у Тома Круза, ослепительно мне улыбнулось и что-то промурлыкало.

Открыл глаза и брат Джон, улыбнулся своему созданию, сказал:

— Господа, познакомьтесь с вашим первым флоппи.

В школе в это время, само собой, я быть не мог, поэтому о событиях, которые происходили там параллельно с откровениями брата Джона, знаю лишь по рассказам очевидцев.

В комнате четырнадцать, где Джейкоб продолжает вышивать, брат Костяшки ставит стул в открытом дверном проеме, садится на него, положив бейсбольную биту на колени, и наблюдает за коридором.

Брат Максуэлл, который пятнадцатью годами раньше поставил крест на журналистской карьере, возможно, надеется, что он прошел столь долгий путь не для того, чтобы вновь столкнуться с бессмысленным насилием, которое мог иметь в любых объемах в Лос-Анджелесе, не давая обета бедности.

Максуэлл сидит на стуле у единственного окна. Падающий снег гипнотизирует его, вот он и не смотрит на уходящий день.

Звук, более резкий, чем завывания ветра, и какие-то постукивания привлекают его внимание к окну. С другой стороны к стеклам прижался меняющийся калейдоскоп костей.

Медленно поднимаясь со стула, словно боясь, что резкое движение разозлит незваного гостя, Максуэлл шепчет:

— Брат Сальваторе.

Сидя в дверном проеме, спиной к комнате, брат Костяшки думает о последней книге своего любимого автора, не о фарфоровом кролике и мыше, спасающем принцессу, но все равно удивительной. Он не слышит брата Максуэлла.