Зона затопления - Роман Сенчин

– Ну, на заявления мы реагировали. К тем же Масляковым неоднократно выезжали, когда некие лица лезли к ним на предприятие.

– Некие лица… Вам известно, что это за лица.

– Порой удавалось задержать и привлечь к административной ответственности, порой – нет… Впрочем, меру виновности определяет, как известно, суд… Покажите нам стопроцентного преступника – мы его задержим.

Ольга вздохнула:

– Да я о других лицах. О другом вообще…

– Я вас не понимаю. – Полковник откровенно издевался. – Если у вас факты нарушения закона имеются – пишите заявление. Будем разбираться. – И он кивнул на стопочку чистой бумаги с лежащей на ней ручкой.

Ольга посмотрела ему в глаза; полковник спокойно, с полуулыбкой выдержал взгляд… Ольга поднялась:

– Ладно, понятно. По крайней мере, с делом Дмитрия Маслякова мы разберемся сами.

– Не волнуйтесь, и мы разберемся. То есть – соответствующие органы.

– До свидания.

– Да, заглядывайте, если что. – И уже в спину напомнил: – Сокрытие важных для следствия фактов карается по закону.

– Ну так следствия-то нет.

– Будет, будет. Все будет.

До ближайшего автобуса в Красноярск оставалось почти два часа. Ольга еще успевала зайти в районную газету, сохранившую старое, теперь слегка нелепое название – «Советский Кутай». Нет давно советской власти, нет теперь и Кутая, а в названии газеты они существуют…

Зайти в редакцию нужно было хотя бы за тем, чтобы отметить командировочное.

В редакции работали сплошь женщины, причем пожилые, и газета оставляла ощущение старомодности. Состояла она почти целиком из бесцветных материалов, юбилейных здравиц, объявлений, перепечаток из центральной прессы. Если и встречались статьи, вернее, заметки, информашки о проблемах, то проблемы эти подавались как небольшие просчеты, отдельные недостатки.

И сейчас, наэлектризованная неудачными разговорами с главврачом, полковником, видом избитого Дмитрия, бессилием его родителей, запуганностью жены Алексея Брюханова, Ольга с ходу задала главному редактору «Советского Кутая» совсем не политкорректный, оскорбительный даже вопрос:

– Жанна Олеговна, у вас в районе такое происходит, трагедии, можно сказать, а газета благостная до предела. Каждый номер на вашем сайте просматриваю и поражаюсь прямо. Что, боитесь правду писать?

Сказала и испугалась, что сейчас Жанна Олеговна или завизжит что-нибудь вроде «пошла вон отсюда!», или заплачет. Дернула и трусливая мыслишка: «Командировочное не подпишет».

Но главред отреагировала удивительно… Нет, не спокойно, а как-то мужественно.

– Да, вы правы, боимся всю правду публиковать. К тому же никто не даст нам этого сделать. – Выдержала паузу, видимо, ожидая вопроса «почему», но Ольга не спросила, и Жанна Олеговна стала объяснять: – Газета входит в концерн печатной продукции. Включили ее вопреки нашему желанию – коллектив вообще ничего не решает, газета является органом администрации района… И лет семь уже назад, когда эту вертикаль выстраивали, газету включили в концерн. Формально – для того, чтобы избежать финансовых рисков, упорядочить структуру, а на деле… Мы ведь и печатаемся не здесь, не в Канске даже, а прямо в Красноярске! Опять же формально это сделано в целях повышения качества полиграфии, а получается… Высылаем один макет, а тираж поступает – часто не узнаём. Иногда треть материалов заменяют! И каждую неделю звонят, требуют: «Больше позитива! Больше позитива!» Репортажи о встрече земляков исчезнувших деревень со скрипом проходят, статью о том, как к нам Валентин Григорьевич Распутин приезжал и что говорил, о чем плакал прямо, так обкорнали, что не узнать… Мы пробуем, пытаемся. Хоть и боимся, что всех поувольняют, но – пытаемся. Правда, толку-то, если такое впечатление…

И Ольга отчетливо увидела стену, которой окружены эти люди. Высокую, крепкую, непробиваемую стену. И ей впервые за долгое-долгое время стало как-то по-детски совестно за себя. Сказала:

– Извините.

Игнатия Андреевича Улаева называли в родной деревне Молоточком. Слышалась в этом прозвище насмешка над его прямо страстью вечно всё перестраивать, ремонтировать. Забор подновлял два раза в год – осенью и весной, крыши стаек, дровяника перекрывал бесперечь, настил во дворе при первом намеке на то, что одна плаха затрухлявела или просто не так плотно прилегает к другим, начинал перебирать. Даже ящики для куричьих гнезд и собачью будку не оставлял Молоточек в покое.

Жена, пока жива была, ругалась: «Уймись ты, долбила! В мозгу уже эти гвозди твои!» Соседей тоже раздражал стук и стук с утра до ночи.

Теперь у Игнатия Андреевича молотка не было. Вообще квартира стояла почти пустая – лишь самое необходимое, чтоб поесть, поспать, посидеть перед телевизором.

Хотя привез из деревни много чего. Всю квартиру забил до отказа. Из прихожей расходились узенькие тропинки в комнату, кухню, туалет. А вокруг мешки, коробки, углы разобранной мебели, коврики, половики, даже струганые доски на всякий случай.

Приезжала дочь из Ачинска, попыталась разобрать, распределить; Игнатий Андреевич махнул рукой: «Сам потом».

Больше года прожил так, все собираясь, а потом понес на улицу. Удивился, увидев возле контейнеров целые горы коробок, тряпок, полок, железок. По привычке подбирать нужное стал было в этих горах копаться. Опомнился, отдернул руки, заматерился.

Через пару дней встретил в магазине своего земляка Виктора Плотова, бывшего учителя труда, сказал ему, что выкинул многое из того, что привез, чем там, в деревне, дорожил.

– Да мы тоже избавились, – ответил Виктор скорбно. – Куда тут девать? А давило так, моя аж задыхаться стала.

– Во-во! И я. Спать не мог… К чему мне теперь уж барахло это?..

Жил Игнатий Андреевич один. Побоялся уезжать далеко от родины к кому-нибудь из детей.

– Седьмой десяток добиваю. Докряхчу тут уж. Хоть кого знакомых буду видеть. А чего мне в Ачинске или Бердске каком-то?

Вскоре, правда, ему пришлось пожалеть, что так круто обошелся с вещами: зимой в гости зачастили мужики-односельчане, а усадить всех – собиралось иногда человек семь-десять – было некуда. Пришлось идти в магазин мебели, купить несколько табуреток.

Выпивали редко, в основном под чай и сигареты вспоминали прошлое, делились новостями и слухами, известиями, что там и как теперь на месте их деревни Пылёво.

– Сын плавал тут перед шугой – вода до школы дошла, – сообщал старик Мерзляков, и собравшиеся несколько минут молча представляли место, где была школа, расстояние и высоту до того, прежнего, берега.

– Высоко-о, – вздыхал за всех кто-нибудь.

– А, это, там ведь памятник фронтовикам стоял, – вспоминал другой. – Не слыхал, его-то забрали?