Обреченность - Сергей Герман

Изредка слышались команды:

– Сотня-яяя! Не растягивайся! Подтянись!

– Взво-ооод! Шире шаг!

Следом двигались повозки с пулеметами и боеприпасами, несколько полевых кухонь. Обозы скрипели, похрапывали кони. На железнодорожных станциях их уже ожидали составы и товарные вагоны. Техника и люди спешно, с криками и шумом грузились на платформы и в теплушки.

Части вермахта и казачьи сотни отчаянно сопротивлялись, сдерживая наступающие советские войска и давая возможность беженцам и отступающей армии отойти к Краснодару.

Екатеринодар, переименованный большевиками в Краснодар, был окутан дымом и пламенем. В воздух взлетали взрываемые дома. Немцы, оставляя город, старались разрушить его как только могли. Они сжигали все, что не могли взять с собой. Взрывались городские учреждения, военные склады, казармы, театры, административные здания. Спиливались телефонные и телеграфные столбы. Уничтожалось все, чем могли бы воспользоваться следовавшие за немцами советские войска. Пламя и дым сопровождали уходившие войска. Сильный с морозом ветер раздувал пламя, и огненное зарево далеко освещало кубанскую степь. Взрывы, нескончаемый шум двигающихся людей, конское ржание, хрип, цокот копыт, скрип подвод и телег, плач детей сопровождали страшную картину всеобщего исхода. Наводя страх и ужас на беженцев, день и ночь звучала канонада.

Грохот пушек был все ближе и ближе, но приближал не освобождение, а новые мучения, расстрелы, лагеря, голод.

С гробовым молчанием брели люди через раненый, горящий город. Даже кони шли, понуро опустив головы. По обочине дороги, в стороне от бесконечной вереницы беженцев шла на рысях казачья сотня. Вооруженные шашками, в бурках и нахлобученных до бровей папахах, казаки были похожи на огромных хищных птиц, случайно оказавшихся среди людей.

И вдруг, совсем неожиданно для всех, заставив встрепенуться и оторвать глаза от пламени, кто-то, ехавший в первых рядах сотни, затянул:

Многие беженки, слушая песню, плакали, пряча лица в черные платки и шали. Казаки до крови кусали губы, сморкались и матерились.

Полковник Штайнер ехал в штаб группировки. Он оцепенело смотрел в окно, на носу отблескивал монокль. Внезапно разболелась голова. Штайнер потер виски.

– Проклятая мигрень. Лейтенант, откройте окно.

Заляпанный грязью черный лакированный «хорьх», пропуская сотню, пристроился в хвост колонны беженцев. Немецкие офицеры с удивлением смотрели на поющих людей.

Полковник спросил адъютанта:

– Почему они поют? Мы же вернемся.

– Это русские! С ними все не так. Когда они умирают, то поют песни. Когда кто-нибудь возвращается – плачут, – ответил ему лейтенант.

Поравнявшись с машиной, в салон заглянул пожилой, уже седой, невероятно худой мужчина.

– Не поют они… плачут… езжайте себе… Христа ради.

В его руку вцепился закутанный в платок мальчик лет десяти.

– Деда! Дедуня… Ты по ихнему понимаешь?

Мужчина вздохнул. Крепче сжал детскую ручку.

– Понимаю, внучек. В Германскую два года у них в плену провел. Но лучше уж у них в плену, чем у красных на Колыме.

Над дорогой взлетала песня, тоскливая и безнадежная, как рыдания измученного и истерзанного народа, оплакивавшего свою судьбу и любимую, покидаемую разоренную родину.

Уходя с Кубани, казаки видели лежавших сбочь от дороги труппы расстрелянных советских пленных. Не успевая угонять их в тыл и не желая оставлять советским войскам, пленных просто уводили с дороги и косили из пулеметов, как траву.

Немецкие офицеры и унтер-офицеры казачьей сотни старались не смотреть казакам в глаза, понимая, что одно неосторожное слово может привести к взрыву.

Тянулась до самого серого неба поросшая голыми будыльями степь, присыпанная снегом. И над равниной висело солнце, освещая в своих неярких осенних лучах бесконечно усталые, унылые колонны.

* * *

Заявившись с утра в штаб, невыспавшийся и злой Доманов приказал вызвать к нему Лукьяненко. Тот незамедлительно явился, увидел, что начальство сердится. Не в духе.

– Тута я, Тимохвей Иванович. Звал?

Доманов напустил на себя строгий вид. Прикрикнул на своего заместителя.

– Где шастаешь? Почему не докладываешь по всей форме? Ты офицер или кто?

Рыжеватый и голубоглазый пройдоха Лукьяненко непонимающе топтался у порога.

– А как же, Тимохвей Иванович. Охфицер… а як же… сотник.

Доманов чуть остыл.

– Ладно. Жаль, времени на тебя нет. А то прописал бы я тебе плетюганов.

Лукьяненко вытер ладонью вспотевший лоб. Кажется, пронесло.

– Ты знаешь, что у нас завелся большевистский агент?

Лукьяненко удивился.

– Иде? У нас? Да ты шо-оооо?

– Вот тебе и шо-ооо. В самом штабе засел, подлюка. Только что Радтке сказал. Говорит, что уже абвер в курсе. Скоро всех допрашивать начнут. Надо нам раньше немцев эту гниду вычислить. А то вскорости либо партизаны шкворку на шею наденут, либо немцы.

Лукьяненко напряженно думал.

– А сам-то ты как думкуешь?

– Я думаю так. Мы с тобой про многих гадали…

Сотник важно кивнул головой.

– Це було!

Доманов хлопнул себя кулаком по колену.

– Вооооот! А на кого не думали?

– На кого?

Доманов, похожий на сельского счетовода, сморщился складками своего простодушного лица. Бесхитростный, доверчиво-задумчивый лик выдавал в нем опытного карточного шулера.

– Да на Павлова же, дурная твоя голова!

Лукьяненко вытаращил глаза.

– Да иди ты!.. На атамана?

– На атамана. Сам посуди. Самолично во всех операциях участие принимает, а пули его не берут. Красных пытать запретил. Пленных не расстреливает. И все такое.

Лукьяненко размашисто перекрестился.

– Ну ты, Тимохвей Иваныч, голова! А мне чого робить?